Дайте место гневу Божию (Грань) - Далия Трускиновская

Это состояние времени, то есть – стояние со мной и бег с другими, я заметил уже давно. тут для меня ничего не изменилось. Но если раньше это было одним из условий моего служения – так добрый господин дает рабу орудия труда и осла, чтобы поскорее добраться до виноградника, – то теперь стало условием отдыха, но вызывало странное ощущение: точно ли я получил всю положенную мне награду? Выходит, я буду в этом стоячем времени все тот же – старик с голубовато-белой бородой в мелких колечках, с пушистыми прядками вокруг загорелой плеши, с сухими, как ветви мертвого дерева, руками и ногами, закутанный в вечный рыжеватый плащ поверх вечной туники из плохо отбеленного льна, обутый в вечные сандалии с хитрым переплетением кожаных ремешков?

Я не знаю, сколько времени я был погружен в неспешное созерцание, прежде чем награда показалась мне подозрительной.

Для чего же я получил ее?

И она ли была мне необходима?

Тепло, идущее ко мне сверху, увеличилось. Я открыл глаза и тут же приподнялся на локте. Между мной и солнцем стоял тот, кого я менее всего ожидал увидеть. Не только от рода человеческого, но и от него желал я отдохнуть, хотя ни хитростями, ни глупостями он меня не допекал.

Он улыбнулся и сел на камень. Тяжелый алый плащ, схваченный фибулой на одном плече, лег острыми жесткими складками у его ног. Непокрытая голова золотилась на солнце, как это бывает, когда волосы русые и слегка вьются. Большие темные глаза смотрели на меня ласково, но, как мне показалось, с укором.

– Рагуил, – сказал я, – нынче у меня день седьмой, и я его не нарушу. Ибо Господь наконец-то мне его даровал.

– Я пришел навестить тебя в твой затянувшийся седьмой день, – ответил архангел. – У меня нет к тебе дела, просто я думал, что ты будешь рад короткой встрече.

Я сел и уперся ладонью в сухую землю. Между моих пальцев торчали сухие былинки. Я не знал их названия, как не знал имени доверчивой ящерки, я не обременял свою память тем, что в трудах моих было бесполезно.

– Добро пожаловать, Рагуил. Встрече я рад, хотя необходимость говорить удручает меня. Я надеялся хотя бы немного помолчать.

– Да, ты довольно речей держал в своей жизни. И часто ты возвышал голос до львиного рокота, до пронзительного медного звона… – он задумался. Очевидно, он, не знающий усталости, наконец-то понял меня… впрочем, мог просто согласиться из любезности, а это означало, что ему снова от меня чего-то нужно.

Устал я, и устали ноги мои от хождения, и устал голос мой от обличительных слов. И все чаще вспоминал я мудрость Соломонову: скудоумный высказывает презрение к ближнему, но разумный человек молчит. Устал я высказывать презрение к неразумным, лживым, преступным, беззаконным, коварным моим ближним, устал, Господи, устал трепетать – не обнаружится ли в обличениях моих скудоумие мое… И вот приходит этот, в алом плаще, увлекает меня прочь от молчания моего, от благоразумия моего…

На поясе у него была кожаная фляга. Он отцепил ее и протянул мне. Я хотел было ответить, что по желанию Господа моего в ответ на жажду из-под этого камня забьет родник, но промолчал, ибо сказано: не искушай Господа Бога твоего. Флягу же взял и сделал два больших глотка.

– О чем ты вспоминал все это время, друг Даниил? – спросил он.

– Ни о чем, – ответил я. – Память – тяжкое бремя, и если бы Господь лишил меня памяти, это было бы лучшим прощальным даром тому, кто оставил службу.

Он улыбнулся – его лицо было юным, а память, надо полагать, как у молодого бойца, не позволяющего воспоминаниям смущать сердце перед завтрашним боем. Воспоминаний же у Рагуила скопилось куда более моего, ибо он был – от сотворения мира, а я… а я?.. От вавилонского пленения?..

– Но если Он, зная твое желание, оставил тебе память, стало быть, Ему это для чего-то надобно?

– Стало быть, я готов к тому, что придется служить Ему своей памятью… – проворчал я, всем видом являя покорность.

Он поднял голову, прекрасную голову вечного юноши, почти отрока, с тонкими чертами, со светлой чистой кожей, распространяющей легкое сияние, и взглядом позвал кого-то издалека. Затем опять повернулся ко мне.

– Ты думал сейчас о моей юности, друг Даниил. Ты бы не хотел попросить о том же для себя?

– А что я стану делать с молодым телом и с красивым лицом? В пустыне они мне ни к чему, Рагуил. А если я приду к людям, то они мне доставят множество хлопот.

– Однако тогда, когда твое служение начиналось, твоя красота тебе не мешала…

Я невольно улыбнулся – было ли красотой то, чем наделил меня Господь? Все мы, отроки на службе царской, отобранные за миловидность и способности, имели жесткие черные кудри, падающие на лоб и плечи, крупные, но при этом тонкие носы, у иного – с заметной, у иного – с едва видимой горбинкой, яркие округлые губы, полные щеки и тело мягких очертаний, отменно выкормленное и изнеженное прикосновениями мягких тканей. То, чем я сделался потом, вылепила из меня служба, высушив тело, расширив и выпрямив плечи, сделав мышцы ног подобными железу, как полагается всаднику, убрав обрамленные девичьими ресницами глаза, влажные и с поволокой, под упрямо сдвинутые брови. Вот разве что глаза… Никогда они не были черными, как оливки или мелкий виноград… Глаза мне Господь даровал неожиданно светлые и зоркие…

Когда мужчина и женщина подошли, я посмотрел в лицо сперва ему, потом – ей, решив, что женщина, не носящая покрывала, должна быть готова к любопытным взглядам.

Он был красив, как воин, и его, как меня когда-то, вылепила служба. Я узнал эти широкие и прямые плечи, крепкую. но стройную шею, короткие черные волосы человека, которому недосуг лелеять кудри. Уверенный взгляд темных глаз обличал в нем человека, способного своим голосом управлять толпой. Он носил подстриженные усы, но бороду брил, и под распахнутой рубахой я видел широкую волосатую грудь, еще один несомненный признак мужества.

Женщина была одета на мужской лад, что меня почти не удивило, – она и короткими волосами походила на гречанку, подражающую мальчику-эфебу. Но черты ее лица я бы назвал безупречными. Это была та правильная красота, которая настолько знает себе цену, что презирает умащения и прикрасы. Тело было стройное и соразмерное, как бывает иногда у молодых женщин, родивших всего лишь одно дитя. Темно-русые волосы, вьющиеся от природы, падали на лоб, едва ли не до самых глаз, и она гордо несла голову, не обремененную диадемами, серьгами, лентами, шея же у нее была открыта, и этим она тоже напоминала деятельную быстроногую гречанку.

– Так вот кто нуждается в моих воспоминаниях, – произнес я, обращаясь к Рагуилу. – Но ты знаешь мою жизнь гораздо лучше, чем я сам, почему бы тебе не рассказать то или иное событие?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});