Александр Пушкин и его время - Всеволод Иванов

Знаменательно, что даже сын друга Пушкина, князь Павел Вяземский, впоследствии поддерживал эту версию, причем сам же пишет, что так думать, как думает он, просто грешно против памяти Пушкина. Но ведь одна невеста была уже проиграна.

Тем не менее Пушкин едет на Кавказ, в эту свою великую творческую поездку. Он хочет видеть, как воюют русские.

Были, конечно, и еще другие причины, притягивающие Пушкина в Закавказье, — ведь Кавказ и Кавказская армия были «теплой Сибирью», куда были удалены Петербургом друзья поэта — декабристы, где оказались в известной степени собранными силы и мысль молодой России: в полки отдельного Кавказского корпуса было направлено до сорока декабристов и других причастных к этому движению дворян…

Из декабристов в полках Закавказья сражались и были убиты или скончались А. Бестужев, И. Бурцов, А. Берстель, В. Лихарев, А. Войнилович, А. Миклашевский, князь А. Одоевский, А. Корнилович, В. Дивов, Д. Арцыбашев, Д. Искрицкий, Н. Кожевников, А. Ринкевич, Н. Семичев… Цвет нации!

Близко было к полуночи, когда въезжал поэт в еще горячий, за день весь прокаленный солнцем Тифлис, окруженный горами. Пушкин приводит для читателя точную справку: Тифлис — по-грузински «Тбилис-калак», то есть «Жаркий город».

Пребывание Пушкина в Тифлисе было ознаменовано восторженным приемом поэта местным грузинским и русским обществом.

Пушкин в Тифлисе, остановившись — как и всюду — в трактире, с головой ушел на две недели в жизнь народа, в шумный быт улиц, базаров, площадей. Больше всего ему понравился Армянский базар; по Тифлису ходили рассказы — то видели Пушкина, как шел он в обнимку с татарином, то как нес сам целую охапку чуреков, то весело беседовал на базаре с оборванным бедным рабочим.

Подходил день отъезда поэта, и друзья устроили ему пышный праздник в одном из живописных виноградников за рекой Курой. Все лучшее было собрано тут — и музыка, и песельники — русские и грузинские, танцоры и танцовщицы. Виноградник был весь в цветных фонариках с восковыми свечками, в середине на площадке сверкал из огней вензель «А — П». Больше тридцати человек распорядителей-хозяев ожидали приезда поэта у входа.

Пушкин подъехал — загремели рукоплескания, «ура!», начались горячие объятия, речи… Западные и восточные наряды, уборы — все смешалось в один цветистый ковер, очаровательный в своей простоте…

«Как оригинально Пушкин предавался этой смеси азиатских увеселений!

Как часто он вскакивал с места, после перехода томной персидской песни в плясовую лезгинку, как это пестрое разнообразие европейского с восточным ему нравилось и как он от души предавался ребячьей веселости. Несколько раз повторялось, что общий серьезный разговор останавливался при какой-нибудь азиатской фарсе, и Пушкин, прерывая речь, бросался слушать или видеть какую-нибудь тамашу грузинскую или имеретинского импровизатора с волынкой…

Парчовая синева южного неба начала уже румяниться, и все засуетились приготовлением русского радушного хлеба-соли нашему незабвенному гостю.

Мигом закрасовался ужинной стол, уставленный серебряными вазами с цветами и фруктами и чашами с грузинскими азерпашами и кулами, и все собрались в теснейший кружок еще поближе к своему гостю, чтобы наслушаться побольше его речей, наглядеться на него и, конечно, для многих в последний раз.

Все опять заговорило, завеселилось, запело, и эту беседу можно почесть за излияние души одного человека. Так задушевное (веселие?) всего общества было стройно. Наконец, когда поднялся заздравный кубок шипучего Аи, все общество снова слилось в одно чувство, живое, пламенное, восторженное чувство. Тут, когда торжественно провозглашен тост за Пушкина, снова застонало в воздушном просторе новое «ура!» при искрах шампанского из заветных Кубков во имя виновника праздника.

Крики «ура!», все оркестры, музыка и пение, чоканье бокалов и дружеские поцелуи смешались в воздухе. Все ликовало. Когда европейский оркестр во время заздравного тоста Пушкина заиграл марш из La Dame blanche, на русского Торквато надели венок из цветов, посадили в кресло и начали его поднимать на плечах своих при беспрерывном «ура!», заглушавшем гром полного оркестра музыки.

Потом посадили его на возвышение, украшенное цветами и растениями, и всякий из нас подходил к нему с заздравным бокалом и выражал ему, кто как умел, свои чувства, свою радость видеть его среди себя и благодаря его от лица просвещенных современников и будущего потомства за бессмертные творения, которыми он украсил русскую литературу.

На все эти приветы Пушкин молчал до времени, и одни теплые слезы выказывали то глубокое приятное чувство, которым он тогда был проникнут.

Наконец, когда умолкли несколько голоса восторженных, Пушкин в своей стройной благоуханной речи излил перед нами душу свою, благодарил всех нас за то торжество, которым мы его почтили, заключивши словами: «Я не помню дня, в который бы я был веселее нынешнего; я вижу, как меня любят, понимают и ценят, — и как это делает меня счастливым!»

Когда он перестал говорить — от избытка чувств бросился ко всем с самыми горячими объятиями и задушевно благодарил за эти незабвенные для него приветы.

До самого утра пировали мы с Пушкиным…» — заключает автор этих строк.

Так горячо, радостно, искренне принял Пушкина грузинский народ, народ древней, высокой и тонкой культуры… «Кавказ пленила пушкинская Русь!» — тонко сказал наш современный поэт-кавказец Расул Гамзатов.

В Тифлисе Пушкин жил, все время ожидая уведомления, когда ему следует наконец выезжать в действующую армию. 9 июня он получает записку — разрешение от генерала Раевского-младшего — «спешить к Карсу»… Пушкин двинулся немедленно, влился в русский военный поток.

«Я стал подыматься на Безобдал, гору, отделяющую Грузию от древней Армении, — пишет Пушкин. — Широкая дорога, осененная деревьями, извивается около горы. На вершине Безобдала я проехал сквозь малое ущелье, называемое, кажется, Волчьими Воротами, и очутился на естественной границе Грузии. Мне представились новые горы, новый горизонт, подо мною расстилались злачные зеленые нивы… стал спускаться по отлогому склонению горы к свежим равнинам Армении».

Далее, «на высоком берегу реки увидел против себя крепость Гергеры. Три потока с шумом и пеной низвергались с высокого берега. Я переехал через реку. Два вола, впряжённые в арбу, подымались по крутой дороге. Несколько грузин сопровождали арбу. «Откуда вы?» — спросил я их. «Из Тегерана» — «Что вы везете?» — «Грибоеда». — Это было тело убитого Грибоедова, которое препровождали в Тифлис».

И поэт набрасывает мгновенно образ русского человека, погибшего, не совершив того, что он мог бы.

«…Долго был он опутан сетями мелочных нужд и неизвестности. Способности человека государственного оставались без употребления; талант поэта был не признан; даже его холодная и блестящая храбрость оставалась некоторое время в подозрении. Несколько друзей знали ему цену и видели улыбку недоверчивости, эту глупую, несносную улыбку, когда случалось им говорить о нем как о человеке необыкновенном. Люди верят только славе и не понимают, что между ими может находиться какой-нибудь Наполеон, не предводительствовавший ни одною егерскою ротою, или другой Декарт, не напечатавший ни одной строчки в «Московском телеграфе».

Не знаю ничего завиднее последних годов бурной его жизни. Самая смерть, постигшая его посреди смелого неравного боя, не имела для Грибоедова ничего ужасного, ничего томительного. Она была мгновенна и прекрасна.

Как жаль, что Грибоедов не оставил своих записок! Написать его биографию было бы делом его друзей; но замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов. Мы ленивы и нелюбопытны…» — заключает поэт эту последнюю свою встречу с другом, которого знал с 1817 года.

Едет великий поэт на коне с горных взлобий в долины, пьет воду холодных минеральных ключей, что убегут поперек дороги… Армянскому попу, едущему навстречу, он задает вопрос:

— Что нового в Эривани?

— В Эривани чума, а что слыхать об Ахалцыке?

— В Ахалцыке чума! — отвечает Пушкин.

И едет дальше…

Еще семьдесят пять верст позади, и Пушкин рысит по широкой долине, окруженной горами. «Вскоре увидел я Карс, белеющий на одной из них».

Пушкин поскакал к Карсу, где уже русские барабаны били вечернюю зорю. Пушкин переночевал в армянском доме и с утра, проехав двадцать пять верст, увидел лагерь русских войск на берегу Карочая.

«…Через несколько минут я был уже в палатке Раевского», — пишет он. Это было 13 июня. Войска выступали в тот же день, в пять часов. Пушкин пошел с Нижегородским драгунским полком.

Ночь остановила войско на привал в долине между горами. Запылали костры. Главнокомандующий граф Паскевич, как и все, сидел перед бивачным огнем у своей палатки, окруженный своим штабом, — в такой впечатляющей походной обстановке представился ему Пушкин. Генерал очень ласково принял поэта, и тот даже не подозревал, что как раз в те минуты решалась участь задуманного похода, отдавались последние приказания о взятии Арзрума.