Война среди осени - Дэниел Абрахам

— Никак не пойму, нравится вам война или вы ее ненавидите, — сказал Синдзя.

Баласар посмотрел на собеседника так, будто успел про него забыть. Горько улыбнулся.

— Я вижу в ней необходимость. Просто иногда забываю, что цель войны — мир, который приходит ей на смену.

— Правда? А я-то думал, что девки и золото.

— И это тоже, — ответил Баласар, не обращая внимания на шутку. — Если у тебя есть деньги и кто-то, на кого их потратить, это еще не самое худшее.

— А как же слава?

Баласар встал, посмеиваясь, но в его смехе не слышалось радости. Он поставил пиалу на землю и сложил руки в жесте вопроса. Простеньком, как у ребенка.

— Где тут слава, Синдзя-тя? Лично я вижу только грязную работу, которую нужно кому-то сделать. А еще — человека настолько самоуверенного, что он распоряжается чужими жизнями, чтобы эту работу выполнить. Что-то не похоже на славный подвиг.

— Тут как посмотреть, — сказал Синдзя, переходя на гальтский. — Но так ли необходимо это делать?

— Да. Необходимо.

Синдзя развел руки в стороны. Не в формальной позе, а просто давая понять, что не хочет спорить. В глазах Баласара блеснуло нечто похожее на слезы. Он похлопал Синдзю по плечу. Не думая, что делает, Синдзя пожал генералу руку, стиснул ее, как будто они были братья или воины из одного отряда. Как будто их жизни каким-то образом соединились в одну. Вдалеке что-то грохнуло, гулко, как огромный барабан. Что-то рушилось. Удун пал.

— Я пришлю вам заложников, — пообещал Баласар. — Присматривайте за ними.

— Слушаюсь, — ответил Синдзя и стоял по стойке смирно, пока генерал не покинул сад.

Оставшись один, Синдзя сглотнул дважды, чтобы избавиться от комка в горле. Над головой клен покачивал темными листьями с багряной каймой.

«В другом, лучшем мире я бы пошел за этим человеком хоть в ад, — подумал он. — Боги, молю вас: пусть он никогда не доберется до Мати».

17

Когда солнце коснулось западных вершин, дозорные, которых Киян поставила на башнях, забили в колокола. Движение на улицах города и в коридорах дворцов замерло. Все взгляды устремились вверх, пытаясь разглядеть цвет знамен, вывешенных в далеких крошечных окнах. Желтый означал бы, что на Мати надвигаются полчища гальтов и рок уже занес над жителями свой меч. Красный — что хай возвращается в город. Трудно было разглядеть цвета на такой высоте. По крайней мере, Маати поначалу видел только движение огромного сигнального полотнища. Только спустя пять торопливых, судорожных вдохов он смог наконец понять, что флаг красного цвета. Ота вернулся домой.

К тому времени, когда первые повозки вкатились на мост, окраину города затопило людское море. Дети, женщины, старики вышли встречать ополчение, которое отправилось спасать дая-кво. Дая-кво, город и целый мир. Маати втискивался в толпу, работая локтями и получая свою долю тычков. Истощенные лошади медленно тянули за собой повозки, в которых сидели люди с посеревшими лицами, одетые в окровавленные лохмотья. Те немногие, кто шел пешком, еле волочили ноги. Радостные крики замерли у жителей на губах. Девушка в серых одеждах из дешевой ткани вырвалась из толпы навстречу воинам. Маати, стиснутый со всех сторон, видел, как она поворачивает голову, отыскивая кого-то. Еще до того, как первые воины поравнялись с ней, он заметил, как уменьшилось войско, сколько людей не вернулось назад.

— Найит! — закричал он, надеясь, что мальчик его услышит. — Найит! Я здесь!

Его крик потонул в море голосов. Жители Мати бросились вперед, словно шли в наступление. Некоторые из воинов опасливо попятились от них. Через мгновение люди смешались, и мост превратился в бурлящее месиво. Одну из первых повозок оттеснили к обочине. Лошади испуганно ржали, но слишком ослабли, чтобы понести. Молодой человек с ужасной раной на руке и синяками на лице, споткнулся и чуть не упал прямо в руки Маати. Он был младше Найита.

— Что произошло? Где хай? Ты видел Найита Чокави? — спросил Маати, но получил в ответ лишь пустой взгляд.

Казалось, неразбериха длится целый день, хотя на самом деле она отняла всего пол-ладони. Затем громкий голос разразился ругательствами, заглушая гвалт. Он требовал освободить дорогу повозкам. Они везли раненых, которым нужна была помощь лекаря. Умирающих. Мертвых. Люди смолкли и расступились. В тишине слышались только плач и грохот колес по мостовой. От ужаса у Маати перехватило дух.

Вслед за повозками народ потянулся назад, в город. Петляя между идущими, Маати слышал обрывки разговоров. Хай собрал утхайем и отправился в Сетани. Гальты шли за ним по пятам. Дая-кво убили. Селение сожгли. Битва с гальтами превратилась в кровавую бойню. Половина войска погибла.

Маати утешал себя, что все это слухи. Все останется слухами и домыслами, пока он не услышит правду от Найита. Или Оты-кво. И все же, когда Маати, запыхавшись, со звоном в ушах, добрался до библиотеки, на сердце у него лежал камень, а кулаки сжимались до боли в костяшках. У его дверей сидел на корточках человек в одежде, заляпанной дорожной грязью. Рядом стоял ящик, накрытый навощенным холстом.

Найит! Маати еще нашел в себе силы обнять юношу и наконец дал волю слезам. Найит обнял его, утешая в их общем горе, затем отстранился. Маати тоже заставил себя отступить на шаг. В глазах молодого человека не было радости.

— Входи, — сказал Маати. — Расскажи мне все.

Найит привез ужасные вести. В его долгом повествовании только и было хорошего, что гальты еще не подошли к городу, а Ота-кво остался жив. Они сидели в сумрачной комнате, при закрытых ставнях, без свечей. Найит говорил вполголоса. Маати стиснул руки, сжал их так, что заболели костяшки пальцев. Дай-кво погиб. От знакомых и друзей из селения дая-кво осталась только память. Он пытался вспомнить лица, имена. На ум пришло гораздо меньше, чем он думал: огнедержец, чья печь стояла на углу улицы поблизости от кельи Маати, старик, ведавший банями, еще несколько человек. Все они исчезли с лица земли, ушли в забвение. А книги с их именами сгорели.

— Мы искали. Все перевернули, — сказал Найит. — Я привез тебе все, что нашли.

С глухим шорохом он стянул с ящика плотную ткань. Под ней оказались две стопки книг. Маати присел на корточки рядом с ящиком и стал одну за другой вынимать древние книги. Руки у него дрожали. Четырнадцать книг. Четырнадцать — от всей библиотеки. Он открывал их, чувствовал страшную легкость переплетов. Страницы пахли дымом. Пестрое собрание. Уцелело лишь то, что лежало по темным углам или оказалось чем-нибудь прикрыто. История земледелия до Первой Империи. Рассуждение о гибкости грамматик. «Четвертый трактат о форме» Дзянтана Нойи. В библиотеке Мати хранилось целых две его копии. В спасенных томах не упоминалось ни строчки о пленениях или работах древних поэтов.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});