Великое кочевье - Афанасий Коптелов

— Как тут жить? Душно?

— Хорошо! Тепло! — тихо молвил хозяин. — Поживи — поглянется.

— Ладно, я себе большую избу сделаю.

— Где?

— А может быть, рядом с тобой.

Взгляды их столкнулись, один — мягкий, упрашивающий и в то же время искренне обещающий искупить былую вину, второй — острый, недоверчивый, пытающийся раскрыть истинное намерение гостя.

— Прикочую к вам. — Голос Таланкеленга дрогнул, полился задушевный шепот: — Я пастух. Знаю, что одинокого коня волки в поле могут задрать, а табун от волков отобьется.

Сенюш видел, как щеки его налились густой краской, задрожала нижняя губа и смущенно опустились веки.

Таланкеленгу казалось, что его собеседник вспомнил о тех днях, когда в долине Голубых Ветров были разворочены бедняцкие аилы. Неужели все колхозники будут смотреть на него такими же колющими глазами?

— Борлая мне надо. Где Борлай?

Вслед за этими словами у Таланкеленга вырвались фразы, приготовленные для самого председателя и прозвучавшие как присяга:

— Волков бить пособлю. Вместе с вами Сапога бить буду. Шатыя бить.

Сенюш сухо, сквозь зубы, сказал, что Борлай в городе и вернется осенью. Таланкеленг глубоко вздохнул:

— Я поеду в город. Мне Борлая надо. Ой, как надо! Много-много говорить ему… Все говорить. — Выколотил трубку. Спросил: — Русский что делает у вас?

— Помогать приехал, учить нас землю пахать, хлеб сеять.

— Хорошо! Сильными будете!

Попрощавшись, гость вышел из избушки.

Свежий снег, мягкий, как овечья шерсть, лег толстым слоем. Плавно опускались белые хлопья, будто наверху стригли большую отару. Таланкеленг ослабил повод — лошадь сама отыщет тропу. На рассвете он заседлает коня, бросит в сумины несколько плиток сыра, приторочит старый чайник и отправится в далекий путь. У кого бы расспросить, сколько дней ехать до города, какими долинами пролегла дорога? Лучше всех знает дорогу старик Ногон — много раз ездил туда с Сапогом, — но он угнал хозяйские табуны за хребет.

«Найду, все сам найду. Говорят: большая река мчится к морю; наверно, большая дорога — к городу».

Слева мелькали серые пятна — кусты тальника, значит, конь бежит по тропе. Сейчас справа покажется каменная плита, потом — гранитные челюсти, а за ними — река.

В ущелье, подобно дыму, клубился снег. Вдруг с обеих сторон от скал как бы откололись черные куски и двинулись навстречу, преграждая путь.

«Всадники? — В висках застучала кровь, сердце на секунду похолодело. — Почему я не взял винтовку? Почему?»

Дрожащими руками ухватился за гриву. Послушный конь вытянул голову, прижал уши и помчался, едва касаясь земли копытами. В снежном вихре промелькнули лошадиные морды, ощеренные лица… Таланкеленг по бороде узнал Сапога, хотел спрятать голову за шею коня, но в этот миг что-то упругое и тяжелое хлестнуло по лбу, оцарапало лицо и обхватило живот.

«Аркан?»

Таланкеленг натянул поводья, чтобы остановить коня, но уже было поздно: он беспомощно взмахнул руками, стукнулся позвоночником о заднюю луку седла и повалился вниз головой. Вывихнутая левая нога осталась в стремени, и конь, всхрапывая, помчал его на реку. Голова застучала о лед.

За ним тащился аркан. Плясали пламенные вихри. И вдруг все оборвалось. Холодная волна тьмы залила горы, небо…

Очнувшись, Таланкеленг едва приоткрыл глаза. Лед был не светло-голубым, как всегда, а мрачно-малиновым. Голова трещала, будто раскаленные клещи стиснули ее. Трясущейся рукой загреб снег, смял его и прижал ко лбу. По пальцам потекли красные ручьи.

«Опять вернулась болезнь», — подумал Таланкеленг, попытался подняться, но скованная болью спина не гнулась. Сквозь снегопад всадники мчались к нему. Копыта звонко цокали о лед.

Он приложил ладонь к щеке, острая боль пронзила все тело.

Распаленные кони, заметив человека, метнулись в сторону.

Мокрое лицо Сапога перекосилось.

— Ослушался меня! В колхоз ездил! — хрипел он. — Предать задумал. Получай расплату!..

Таланкеленг повернулся на живот, пытаясь что-то сказать, но только вскрикнул от боли и пополз в кусты. За ним тянулась широкая красная лента.

Всадники так рванули поводья, что удила врезались в мясо. Кони, запрокинув головы, топтались на месте, вставали на дыбы. На шершавых губах пена стала розовой.

Таланкеленг повернулся на спину и закричал, как подстреленный заяц:

— Ой, не трогайте меня!.. Пощадите… Ой, ой!.. Не поеду в город… Ой, ой!.. Не скажу Борлаю…

Кони, закусив удила и вырвав поводья, махнули вперед, не коснувшись человека копытами.

Лед гладкий, как стекло. Таланкеленг сгребал под себя розовый снег и не мог податься вперед даже на полшага: мокрые штаны и полы шубы примерзли ко льду. Он уронил голову на простертые руки. На ресницах стыли слезы. На миг увидел свой аил, голопузых детишек у потухшего очага…

Закрыв изуродованное лицо дрожащими ладонями, он умоляюще крикнул:

— Большой Человек!.. Отец родной!.. Пожалей меня… Ребятишки маленькие, умрут… Ой, ой!..

Все затихло, только в кустах выл ветер.

Таланкеленг опустил голову на руки. Сон овладевал им.

Вдруг возле лба что-то тонко взвизгнуло. Колючая, ледяная пыль осыпала веки. Алтаец поднял голову, раскрыл рот и завыл по-собачьи, протяжно, с отчаянием.

Прожужжала вторая пуля.

За ближними кустами Сапог обругал Чаптыгана:

— Сопляк!.. Слюнтяй!.. Руки у тебя трясутся… Баба!

Вырвал у сына винтовку, ствол положил в развилку куста и прицелился в голову на льду.

Таланкеленг поворачивался на левый бок, стараясь оторвать примерзшие штаны. Вдруг горло наполнилось пламенем.

Он уткнулся носом в красную лужу и правой рукой стал судорожно загребать мокрый снег, левая рука была закинута за спину. Ветер поднял рваный рукав, как парус…

3

Весна спустилась в долину, крепко обняла землю. Теплый ветер в один день смел с южных склонов снег, как рыбью чешую. Вскоре и на северных склонах одрябли снега и поплыли с гор, словно мыльная пена.

Веселой вереницей проносились дни. Реки гремели стопудовыми камнями, играли вековыми деревьями, подбрасывая их над лохматыми волнами и снова подхватывая.

На крутом повороте, недалеко от села, река вместе с лесом-плавником выкинула на берег синий, вздувшийся труп. И никак нельзя было узнать, Таланкеленг ли это или кто другой.

Глава десятая

1

Никогда Миликей Охлупнев не был так доволен жизнью, как сейчас: он чувствовал себя очень нужным человеком. Не проходило не только дня, а даже часа, чтобы кто-нибудь из алтайцев не обращался к нему за советом. Он охотно учил людей новому для них делу. Да и сам он от своих новых друзей научился многому. Он мог теперь безошибочно читать следы зверей на снегу, по зубам определял возраст лошадей и коров, знал, на какой траве лучше всего пасти отары овец.

Федор Копосов, приезжая в долину, всегда заходил к нему и начинал расспрашивать:

— Ну, дорогой мой, как дела? Как успехи?..

Интересовался всем — до мелочей.

Разговаривая с ним, Миликей Никандрович особенно остро чувствовал, что он здесь не простой колхозник, знающий земледелие, а посланец русского народа. Ему, Охлупневу, многое доверено, и обо всех хороших переменах здесь он будет отчитываться не только перед своей совестью — перед народом, перед партийным руководством аймака. Дело, которым он был занят, сближало его с партией.

— Не скучаешь по семье? — спросил его однажды Копосов.

— Да ведь как сказать… — замялся Охлупнев. — Дети выросли, живут на особицу. А супругу охота сюда перетянуть.

— Хорошее дело! Очень хорошее!.. Не пробовал уговаривать?

— Нет еще. Надо исподволь, осторожненько.

— Думаешь, опять начнет холсты ткать? — рассмеялся Копосов.

— Может, что-нибудь другое придумает. Кто ее знает.

— А я заеду, поговорю с ней. Не возражаешь? Скажу, что ты стосковался по ней, что долина здесь хорошая, речка веселая. Расхвалю все. И Черепухину скажу: пусть поможет переехать. Договорились?

Охлупнев качнул головой…

На новом месте он подружился со многими. Но в успех дела особенно верил, когда был дома Борлай, а сейчас ему очень не хватало своего первого друга.

Отгремели ручьи на солнечных склонах, оттаяла земля, расцвел лиловый кандык на лесных полянках, — пора начинать пахоту, а Борлая все не было. Старики в аилах перешептывались и вздыхали, опасаясь чего-то недоброго. Байрым, Чумар и Сенюш, переходя из аила в аил, подолгу беседовали у костров. Потом рассказывали Охлупневу:

— Волнуются люди… Пахать — непривычное дело.

Борлай приехал в отпуск.

— Хорошо, что не припоздал! — воскликнул Миликей Никандрович. И поспешил обрадовать Борлая: дети его здоровы, он сам за ними приглядывал. Потом заговорил о делах. — Покамест чайник в печке греется, пойдем семена посмотрим.