Предатель - Андрей Волос

— Телевизионный мастер…

— Вот именно: телевизионный мастер! А что себе позволяет!

Пальцы пробили негромкую, но раздраженную дробь.

— В общем, считаю, операция «Гюрза» себя исчерпала. Пора переходить к завершающей фазе. Материала хватит на десятерых. Доказательная база более чем достаточна. Довольно издеваться над здравым смыслом. Ну, появятся новые факты — и что?

— Ничего, Павел Романыч. И так все ясно.

— Верно, — кивнул полковник. — И так все ясно: яд каплет сквозь его кору.

— Будем начинать? — спросил капитан Веревкин.

— Начнем, пожалуй… — Полковник повернулся и задумчиво сделал еще несколько шагов. — А что второй? Этот, как его… бывший письменник-то?

— Бронников Г. А.?

— Ну да. Бронников.

— Да как сказать… С одной стороны, в настоящее время вроде бы безопасен. Агитационной работы не ведет. Публично не высказывается. Как в марте позапрошлого года устроился на работу, так и числится.

— Погоди, погоди… это кем же он у нас?

— Лифтером в домоуправлении. Если помните, решили в данном случае не препятствовать.

— Лифтером? — повторил полковник, морщась. — Напомни: в каком домоуправлении?

— Да мы с вами обсуждали… В домоуправлении кооператива «Советский писатель». ЖСК Союза писателей.

— Ах, да, да!.. Погоди, а это что ж у них там за лифты такие?

— Нормальные лифты, — успокоил капитан. — Просто они про дежурных так говорят: лифтеры. В подъездах у них старушки сидят. Следить за порядком.

— Консьержки, — вопросительно уточнил полковник.

— Вроде того, — согласился капитан.

— Так что ж они консьержек лифтерами называют? — Павел Романович огорченно покачал головой. — Писатели! Хранители, фактически, кастальского ключа! Что с русским языком делают! Руки им пообрывать!

— Согласен, — кивнул капитан и незначительно откашлялся. — Культура речи не на должном уровне. Оставляет желать лучшего. Возвращаясь к Бронникову.

— Так-так…

— Работает нормально, нареканий не имеет.

— Трудотерапия, — одобрительно заметил полковник.

— Практически нигде не бывает. Заходит в ЦДЛ, но редко. Из Союза его исключили, так что только в качестве гостя… под ручку с кем-нибудь из членов. Короче говоря, прописанное лечение несомненно произвело свой благотворный эффект, — с некоторой напыщенностью в голосе закончил капитан.

Полковник хмыкнул, как будто уловив в его словах, кроме напыщенности, отголосок еще какой-то интонации.

— Пишет?

Капитан сокрушенно вздохнул.

— Что да, то да, — сказал он, сделав ладонями краткий жест не то недоумения, не то признания своей недоработки. — Пишет.

— Горбатого могила исправит, — сказал Павел Романович. — Тематика?

— Тематика прежняя. Даже еще как-то… — Веревкин покрутил пальцами. — Усугубилась. Продолжает интересоваться событиями тридцатых-сороковых годов. Я вам докладывал. Два с лишним года назад связался с неким Шегаевым И. И. «Аптекарь» и «Голосистый» неоднократно и подробно фиксировали. Отношения довольно тесные, встречаются почти ежедневно. Шегаев И. И. — неоднократно осужденный. Реабилитированный…

— Да-а-а… — Павел Романович покачал головой.

— Я так понимаю: Шегаев И. И. является информатором Бронникова Г. А. Потчует байками о своих приключениях… уголовно-лагерного характера. А тот уже на бумагу.

— Сам читал?

— Читал, — кивнул Веревкин. — Полтора месяца назад сделал копию. С рукописи. Бронников Г. А. предоставлял «Голосистому» с целью получения замечаний критического характера.

— Да уж понятно… такой народ: пять минут назад навалял, а уж не терпится кому-нибудь сунуть. Нет чтоб подождать, пока вылежится. Как дети, честное слово… И что?

— Все то же самое. Жареные факты. Тенденциозный и односторонний показ имевших место временных явлений. Разумеется, проникнуто духом антисоветизма. В данном случае я бы даже сказал — оголтелого антисоветизма…

— Еще более оголтелого?

— Еще более, — вынужден был признать Веревкин.

— То есть все та же «семидесятая»?

— Так точно.

— Попыток передать что-нибудь за границу не было?

— Пока не замечен. Не исключено, что пытался. Но не зафиксировано.

Пальцы Павла Романовича произвели смятенную дробь.

— Никак не могу понять, откуда в них эта упертость… Вот, казалось бы, все ему объяснили. Что в жизни с одной стороны, что с другой… что бывает, если так, а что — если этак… Дурак бы понял. Этому — как об стенку горох… Он сколько принудиловки отбыл?

— Четыре месяца.

— Четыре месяца в Монастыревке — не шутка. И что? Вышел — опять за свое… Я вот почему-то уверен: если б закон позволял за такое руки рубить, так ему правую отруби, он левой строчить будет! Левую отруби — начнет ногой сучить.

Расстроенно замолчал.

Веревкин задумчиво потер подбородок.

— Бывают такие. Я когда после училища в часть пришел, у меня в роте один был. Чудик такой… не слушался.

— В каком смысле?

— В прямом: не хотел подчиняться. Не желал. Все меры применяли. Сержантский мордобой не в счет. Голодом морили. Солдат натравливали, чтоб «темную» делали. На губе месяцами сидел. Ни в какую.

— Ишь ты! — удивился полковник. — Вы его гнете, а он не гнется?

— Ну да. Да что там гнуть — ломали его. Думали — образумится. Ничего похожего.

— Не ломался?

— Ни черта не ломался.

— Да-а-а… Слушай, Веревкин, а ведь из него непобедимый воин мог получиться!

— Может быть, — хмыкнул Веревкин. — Но, похоже, в другом месте… Справедливый приказ — исполнял. То есть если ему так казалось… А несправедливый — ни в какую. Бились-бились… В конце концов влупили два года дисциплинарного. Чтоб хоть с рук сбыть дурака.

— Понятно. И что же?

Веревкин пожал плечами.

— Полгода не прошло — он и там всех достал. После второго суда отправили в какое-то спецзаключение. На рудник.

— А там?

— А там его конвоир застрелил. Месяца через полтора.

— Бежать пытался?

— Нет. Конвоир так объяснял. Я, мол, команду ему: стой! А он смеется. И прет к запретке. Я опять: стой! По фигу мороз. Предупредительный в воздух… А он, говорит, руки раскинул в стороны, будто обнять кого, голову к небу задрал, хохочет. Шагает себе… ну и завалил.

Павел Романович постучал пальцами в ритме медленного вальса.

— Да-а-а… Печальная история. Ты, Веревкин, к тому мне ее, что, дескать…

— Ну вы же сами говорите: даже если б руки за такое рубить.

— Ну да, ну да, согласен! Он ведь ненормальный был, твой солдат?

— Да кто его знает, — Веревкин вздохнул. — По внешности не похоже…

— Нормальный не будет такого делать. Нормальные люди себя так не ведут!.. — воскликнул Павел Романович, после чего посмотрел на подчиненного с некоей догадкой во взгляде: — Слушай, Веревкин, а может, Бронникова твоего еще на полгодика упаковать? Пусть подлечат. В профилактических целях. Пока до запретки не добрался. Ему же лучше. Переправит что-нибудь за бугор — тогда придется с ним по той же схеме, что и с Колчиным… Как думаешь?

— Можно, — кивнул Веревкин после краткого раздумья. — Не помешает.

Павел Романович вздохнул.

— Ну хорошо… надо подумать. А по форме — это что?

— Что?

— Рукопись.

— Рукопись-то? А хотите, принесу, — предложил капитан. — Сами проглядите.

— Некогда мне писанину его проглядывать. Скажи в двух словах.

— В двух словах — прозаический текст. То ли повесть, то ли даже… — Веревкин саркастически хмыкнул, — то ли даже роман автор громоздит. Художественного интереса в любом случае не представляет. На данном этапе все еще очень сыро. В какой-то мере похоже на записи дневникового характера. Шегаев у него, например, под своим настоящим именем фигурирует… обычно писатели так не делают. На простую вещь выдумки не хватило…

— Дело не в выдумке, — возразил полковник. — Надо полагать, это у него пока еще наброски. Долго ли переименовать, как дело к концу пойдет.

— Ну может быть, — согласился Веревкин. — Шегаев И. И., даром что старик, даже в Монастыревку к Бронникову Г. А. таскался. Проведывал… Колчин четыре раза, Шегаев — три.

Полковник поморщился.

— Да, да… — досадливо вздохнул он. — Так и тянет их друг к другу, так и тянет! Как будто медом намазано! О люди! жалкий род, достойный слез и смеха!..

Снова встал у окна, внюхиваясь в запах дождя.

— Ладно, бог с ним. Черного кобеля не отмоешь добела. Пусть строчит, если неймется…

Веревкин кивнул.

— Но поговорить тебе с ним обязательно надо. Так сказать, освежить отношения. Думаю даже, разговор следует построить в ключе определенной заботливости. Так, мол, и так, Герман Алексеевич. Как поживаете? Не нужна ли помощь? Профилактически интересуемся. Верно? Пусть помнит, что о нем помнят…