Амур. Между Россией и Китаем - Колин Таброн

по музеям…

Через пять минут звонивший заканчивает разговор. Александр твердо стоит в знакомой своевольной позе с расставленными ногами. Он говорит:

– Да, это было ФСБ. Для вас – КГБ. – Он сердито хмурится. – Как, твою мать, они узнали мой номер?

– Может, от администратора в гостинице.

– Я сказал этому типу из ФСБ, что вы не собираетесь устраивать переворот в стране. Вы просто ездите и немного рыбачите. – Он со щелчком закрывает телефон. – Надо было послать его подальше.

– Я рад, что ты этого не сделал.

Но я рад, что он хотел это сделать. Вот что я ценю в Александре, так это упорную веру в себя, питающую его мятежный оптимизм. Когда действует Нормальный Александр, что бывает почти всегда, эта уверенность, кажется, может сделать всё. И все же я немного опасаюсь за него, как за диссидентов во времена Брежнева, принципиальность которых влекла для них риск. Когда мы с Александром расстаемся, мне внезапно недостает этой медвежьей неуступчивости.

Я думаю: когда я отчаюсь в России, я вспомню его.

Хребет Николаевска – беспорядочная Советская улица, которую практически не коснулись последние сорок лет. Кронштейны фонарей все еще украшены серпом, молотом и коммунистической звездой; то тут, то там в колоннах и лепнине стоят сталинские здания – возможно, кинотеатр. Затем низкие многоквартирные дома переходят в деревянные окраины. Почти не видно людей: за полвека население сократилось вдвое. В кинотеатре обещают джазовый концерт, а Дальневосточный симфонический оркестр будет исполнять Чайковского и Малера. Иду по улице, едва проснувшейся после зимы. Легко решить, что магазины закрыты или не существуют, но в них входят через двойные двери, обитые от холода, и если постучать в закрытый киоск, то окошко откроет какая-нибудь скучающая Лидия или Светлана, продающая котлету в тесте или пирожки с капустой – как пятьдесят лет назад. Там, где главная улица тает среди старых особняков, вы видите деревянные панели, падающие с внутренних бревенчатых стен, и окна с изящными наличниками – пустые или закрытые. Вы можете решить, что дом брошен, но в сумерках замечаете отблеск света за туманным стеклом или мельком видите через подранные занавески самовар или овощи в горшках, которые созревают на исчезающем солнце.

Бесполезно искать, куда делся старый порт, разыскивать офицерский клуб или дом какого-нибудь экспедитора. К началу Гражданской войны Николаевск переживал некоторое оживление, но фотографии после 1920 года показывают только обугленные руины, утыканные кирпичными печами, оставшимися от обращенных в золу домов. Пока большевистские силы продвигались по Сибири, в Николаевске оставался небольшой белый гарнизон и 350 солдат из японского экспедиционного отряда, высадившегося на дальневосточном побережье двумя годами ранее. Окруженные посреди зимы превосходящими силами противника, отрезанные от всякой помощи японцы согласились пропустить красных. Тут же среди населения началась первая резня. Молодой партизанский командир Яков Тряпицын приказал казнить всех видных людей. Арестовали и расстреляли сотню белых офицеров. Их командир покончил с собой. Японцы отказались сдать оружие и бросились в отчаянную атаку. Большинство погибло в бою, остальные сдались и были убиты. Началась оргия мести. В городе оставалось почти четыреста японцев – много женщин и детей, их вместе с тысячами русских забили топорами и штыками, спустив под лед Амура. Весной, когда появилась угроза прихода японских войск по вскрывшейся реке, Тряпицын устроил всеобщую резню оставшегося населения (четыре тысячи) и последних японских женщин и детей. Затем Николаевск сожгли.

Спустя месяц, когда Тряпицына со своей любовницей расстреляли сами большевики, на суде об этой кровавой бане не упоминалось. Казнили их за убийство четырех коммунистов и за то, что поставили под угрозу отношения Москвы и Японии[120].

Возможно, как раз гулкие коридоры моей гостиницы, безымянный голос в трубке Александра или мрачное прошлое города напомнили мне о поездках сорокалетней давности по Советскому Союзу. Ловлю себя на мысли, что за мной следят. Как и раньше, оставляю в своих бумагах метки, чтобы узнать, не рылся ли кто-нибудь в них в мое отсутствие. Прогуливаясь в мемориальном парке над рекой, я думаю о человеке, идущем параллельно среди деревьев. А может, этот полицейский в припаркованном микроавтобусе только притворяется, что спит? А кто вот тот молодой человек, который слишком быстро отворачивается при моем приближении? Мир потерял свою невинность. Может быть, его трансформировали только мои воспоминания; однако неуловимо изменились даже прогуливающиеся парочки.

Но вскоре поднимается солнце, которое сжигает эти идеи. Небо окрашено в синеву домиков вдоль реки. За мной следует только какая-то кошка. Молодая женщина на ближней скамейке смеется в мобильник с улыбкой беззаботной сопричастности, а мужчина среди деревьев собирает окурки. В парке множество памятников, стоящих в россыпи одуванчиков – словно город удаляется в свое прошлое. Над рекой, где появляются почки на плакучих березах, целы выложенные кирпичом дорожки. Прохожу пушку времен Крымской войны, потом памятник морякам-подводникам, потом еще один, который не могу понять. Статуя скорбящей матери стоит рядом с памятной доской борцам за Советскую власть, погибшим между 1916 и 1922 годами. Они лежат в братской могиле где-то ниже по реке. Однако прах тысяч убитых здесь белых нигде не отражен, а японский монумент погибшим соотечественникам был снесен по распоряжению возмущенного партийного работника в 1978 году.

Постепенно Николаевск возродился из пепла и снова зажил ловлей лосося и судоремонтом. Даже пожилые женщины, ковыляющие по прибрежному парку, – дети более мягких лет. Они наслаждаются коротким летом. Большевистская резня осталась вне памяти живых, и даже Великая Отечественная война стала прерывающимся рассказом о старине.

В конце парка десятиметровый обелиск венчает бронзовая модель корабля. Он отмечает скороспелое основание Николаевска в 1850 году адмиралом Геннадием Невельским. Недалеко возвышается его статуя, сжимающая в руке свиток карт – над огромным якорем и двойной лестницей. Именно Невельской открыл для России проливы между материком и Сахалином, а для Муравьева-Амурского разведал устье Амура.

Однако сам Невельской отказывался от основанного им города. Он говорил, что это всего лишь промежуточный этап. Забитый льдом и песком Амур никогда не мог стать воротами России в Тихий океан. Масштабный доступ к океану должен находиться в Японском море, в 1300 километрах южнее.

Ощущение несостоявшегося предназначения пронизывает порт с уходящими в воду разрушенными волнорезами. Над набережной возвышаются газгольдеры – по ту сторону искусственной гавани, где в небытие погружены давно не используемые краны. Асфальт под ногами сменяется землей. Я прохожу мимо грузовика с китайскими иероглифами, с которого продают лосося, и наблюдающей за этим процессом полицейской машины. За мной в еще не пропавшем солнечном свете ширится устье Амура шириной в пять километров; грязно-серебристые волны