Что вдруг - Роман Тименчик

К.А. Вогак, соратник Мейерхольда по обновлению театральной стилистики, писал о «Розе и кресте»: «…глубокое и мудрое содержание драмы влито в законченную и уравновешенную сценическую форму. <…> Вообще пьеса дает много простора для работы и актеров, и режиссера. Остается пожелать, чтобы она <…> не в пример многим и многим современным пьесам, проложила себе быстрый путь на сцену» (Любовь к трем апельсинам. 1914. № 1. С. 56–57). Впрочем, именно то обстоятельство, что ряд сцен пьесы, по словам К.А. Вогака, предполагал «развитие пышного театрального зрелища», затрудняло ей путь на сцену. Н.Н. Евреинов писал В.В. Каменскому в 1922 г.: «Потом помни, что чересчур постановочные вещи невыгодны для драматурга. Напр<имер>, “Роза и крест” Блока нигде из-за этого не идет. Опять же “Фауст” Гете!» (Современная драматургия. 1988. № 4. С. 238). Само собой разумеется, что пьесы Блока казались несценичными противникам нового театра вообще. См., скажем, статью историка театра Бориса Варнеке «А. Блок и театр» (Вечерние известия. Одесса, 1926. 5 декабря).

66.

Victor [В.М. Жирмунский]. Московский камерный театр // Биржевые ведомости. 1917. 18 февраля.

67.

Возможно, толчком к этому гумилевскому сближению послужили слова Пушкина по поводу плана «драмы о папессе Иоанне»: «Лучше сделать из нее поэму в стиле “Кристабель” или же в октавах». С тем ощущением, что сквозь драму Блока «просвечивает» ее эпический прототип, столкнулась при постановке «Розы и креста» труппа МХТ. По словам В.И. Качалова, от декораций М.В. Добужинского пришлось отказаться, «так как выяснилась необходимость дать пьесе Блока легкую оправу, чтобы она смотрелась так, как переворачиваются страницы книги. Постановку на занавесе поручено было выполнить художнику И.Я. Гремиславскому» (Беседа с В.И. Качаловым // Россия. (София). 1920. 20 октября).

68.

Н.М. Волковыский передает слова Гумилева: «У Блока есть одно-два стихотворения, которые выше всего, что я написал за всю свою жизнь» (Сегодня. (Рига) 1931. 15 сентября).

69.

Неточная цитата из стих. «В кабаках, в переулках, в извивах…».

70.

За четыре года до этого в статье «Жизнь стиха» Гумилев назвал «Незнакомку» в числе «живых» стихотворений современной русской поэзии, но от разбора ее воздержался, потому что «о ней столько писалось» (Аполлон. 1910. № 7. С. 12). По-видимому, он имел в виду прежде всего анализ «Незнакомки» в статье Иннокентия Анненского «О современном лиризме» (Аполлон. 1909. № 2. С. 7–9).

71.

Гумилев Н. Письма о русской поэзии. С. 266–267.

72.

Рафалович С. Памяти Ал. Блока // Фигаро (Тифлис). 1921. 25 декабря.

72а.

По свидетельству Веры Лурье, Гумилев говорил: «Это будет предисловие в стихах к моей новой книге» (В. [Лурье В.И.] Последние дни Гумилева // Сегодня (Рига). 1921. 20 декабря).

73.

Блок А. Собр. соч. в 8 тт. Т. 7. С. 251–253.

74.

Там же. С. 253.

75.

Чуковский К. Александр Блок как человек и поэт. Пг., 1924. С. 45.

76.

Зингерман Б.И. Очерки истории драмы XX века. М., 1979. С. 15.

77.

Скафтымов А. К вопросу о принципах построения пьес А.Чехова // Скафтымов А. Нравственные искания русских писателей. М., 1972. С. 419. О роли театра Чехова в духовном мире Блока см.: Родина Т. А. Блок и русский театр начала XX века. М., 1972. С. 211–216.

78.

Шверубович В. Люди театра // Новый мир. 1968. № 8. С. 95.

Читатели Гумилева

С легкой руки Г.П. Струве разговор о тайном культе Гумилева в советской России1 повелось начинать со стихотворения Николая Моршена (Марченко):

С вечерней смены, сверстник мой,В метель дорогою всегдашнейТы возвращаешься домойИ слышишь бой часов на башне.

По скользоте тротуарных плитТы пробираешься вдоль зданья,Где из дверей толпа валитС очередного заседанья.

И, твой пересекая путь,Спокойно проплывает мимоЛицо скуластое и грудьС значком ОСОАВИАХИМа.

И вдруг сквозь ветер и сквозь снегТы слышишь шепот вдохновенный.Прислушайся: «Живут вовек».Еще: «А жизнь людей мгновенна».

О, строк запретных волшебство!Ты вздрагиваешь. Что с тобою?Ты ищешь взглядом. Никого.Опять наедине с толпою.

Еще часы на башне бьют,А их уж заглушает сердце.Вот так друг друга узнаютВ моей стране единоверцы.

Мой друг и коллега Георгий Ахиллович Левинтон записал по моей просьбе рассказ о встрече с автором этого стихотворения:

Я виделся с Николаем Моршеном (Н.Н. Марченко) один раз, один вечер, этим знакомством был обязан Ольге Раевской-Хьюз: услышав, что мы после Беркли будем в Монтерее, она спросила, знаю ли я Моршена, и дала его телефон. Я позвонил, он сразу же без вопросов пригласил нас с женой на тот же или следующий вечер. Дамы готовили ужин или говорили о нем, а мы разговаривали в другой комнате. Разговор зашел о читательской биографии, что-то совсем простое, кажется, Моршен говорил, что Мандельштама прочел намного позже, чем Гумилева (напомню, речь шла о конце 30-х годов в Киеве). Я сказал: «А Ваши стихи я впервые прочел в предисловии Г. Струве к сб. “Неизданный Гумилев”» (изд. им. Чехова, 1952 – там цитируется не все стихотворение «С вечерней смены, сверстник мой», а только ключевые строки, относящиеся к Гумилеву). Я прочел и запомнил этот финал «Вот так друг друга узнают / В моей стране единоверцы», Струве не назвал имени поэта, только упомянул, что он принадлежит ко второй эмиграции (времени Второй мировой войны), потом уже, когда я как-то процитировал эти строчки, мне назвала имя Моршена (с ударением на последнем слоге) Е.Рабинович, еще позже я прочел все стихотворение в 4-м томе собрания сочинений Гумилева (Вашингтон, 1968. С. 574–575).

Моршен удивился, что я вообще читал что-то из его стихов, и потом продолжал говорить о своей молодости, как будто перерыва не было, но затем как-то незаметно, ничем не обозначив начало нового эпизода, стал рассказывать, как он шел по коридору Киевского университета и вдруг услышал, как молодой человек читает своей девушке (видимо, в назидание) стихотворение «Индюк». Он повернул голову, кажется, встретился взглядом с читавшим, и прошел дальше. «Я счел, что могу в стихах несколько видоизменить этот эпизод», – закончил рассказ Моршен. Я цитирую, конечно, неточно, но смысл был тот, что именно этот эпизод, переведенный в более «патетический» регистр (там цитируются с метрической модификацией строки из стихотворения «Фра Беато Анджелико» («В стране, где гиппогриф веселый льва…»), и стал основой упомянутого мною стихотворения.

«Шепот вдохновенный» – эзотеричность, приглушенность, недомолвки – окрасили всю историю культа Гумилева, возникнув с появлением первых признаков официального табу2. Его имя стало существовать в литературных текстах в режиме загадки. Читатель распознавал его присутствие, шла ли речь о попытке цельного, хоть и приблизительного «стилистического портрета» его поэтического мира – как в стихотворении Антонины Мухаревой «Памяти поэта»:

Для меня ли стрела арбалета,Свист пращи, облетающий мир —С того дня, как мне стал амулетомСиний камень – священный сапфир.

Если этот безоблачно-синийВременами туманится взор,Знаю – тигры спустились к долинеИз лесов заповедных гор.

Раскаленные пасти все ближе!В тростниках пробегающий взгляд,И под кровлями пальмовых хижинСтарики собирают ребят.

К водопою траву приминая,У священной реки залегли…В эту ночь безрассудная МайяУправляет всей кровью земли.

Гонг, протяжно ревущий у храма,Точно звон притупленных мечей.И предвечные Будда и БрамаНе приемлют молитвы ничьей.

Голоса завывающей медиОтдаются так больно в висках.И мой лоб и пылает, и бледен,И горячею стала рука.

И как в полночь у храма Изиды,Сердце в пьяном, багряном хмелю,И того, кого так ненавидел,Я опять безответно люблю.

И взращенный в далеком СиамеВ недрах гор, ограждающих мир,Берегу я безоблачный камень,Синий камень – священный сапфир3, —

или о его проникновении на страницы периодики под псевдонимами «акмеист» и «акмеисты» (портреты Н.К. Шведе-Радловой «заставляют вспомнить другую, раннюю ее работу – портрет поэта акмеиста, в котором “стиль” не мешал характеристике»4), «поэт»5, «автор “Заблудившегося трамвая”»6, или о неподписанных эпиграфах, как к стихотворению Сергея Рудакова «Жизнь» («Мелькают дни, часы, минуты…»):

Остановите, вагоновожатый,остановите сейчас вагон7, —

или к сборнику В. Заводчикова:

Ни шороха полночных далей,Ни песен, что певала мать,Мы никогда не понималиТого, что стоило понять8, —

или об анонимных цитатах по разным поводам – в очерке о капитане теплохода: «…бунт на борту обнаружив, из-за пояса рвет пистолет, так что сыплется золото с кружев, с розоватых брабантских манжет»9, в пересказе пьесы о ссыльной польской бунтарке, умирающей в тайге: