Что вдруг - Роман Тименчик

Ср. свидетельство недоброжелательного к Гумилеву К.А. Сюннерберга: «Гумилев все же навязчиво лез в вожди. Между тем вождем никто его и не собрался признавать. “Не признают? – Заставлю!” И он стал сам делать себе карьеру. Начал в толпе поэтов работать локтями и кулаком.

Как-то был я на большом обеде, когда чествовали С.К. Маковского, будущего редактора худож<ественно>-литер<атурного> журнала “Аполлон”. <…> Когда садились за стол, я услышал конец разговора, который вел Гумилев с кем-то: “Во всяком случае я считаю себя не ниже Блока; в крайнем случае – Блок, а потом сейчас же после него я ”, – говорил Гумилев, усаживаясь на стуле. Для него, я думаю, не так было важно, чтобы была школа, как было существенно, чтобы он, Гумилев, был признан вождем. Признания кучки друзей, назначенных Гумилевым в акмеисты, ему было мало» (Гречишкин С.С., Лавров А.В. Символисты вблизи. Статьи и публикации. СПб., 2004. С. 215–216).

19.

Константин Андреевич Сомов. Письма. Дневники. Суждения современников. М., 1979. С. 195 (запись от 2 января 1920 г. о теме доклада Гумилева в Доме искусств). Сходные мысли Гумилев излагал в 1917 г. Г.К.Честертону: «Он не коммунист, но утопист, причем утопия его намного безумнее любого коммунизма. Его практическое предложение состояло в том, что только поэтов следует допускать к управлению миром. Он торжественно объявил нам, что и сам он поэт. Я был польщен его любезностью, когда он назначил меня, как собрата-поэта, абсолютным и самодержавным правителем Англии. Подобным образом Д‘Аннунцио был возведен на итальянский, а Анатоль Франс – на французский престол. <…> Короли, магнаты или народные толпы способны столкнуться в слепой ненависти, литераторы же поссориться не в состоянии» (The Autobiography of G.K. Chesterton. N.Y., 1936. P. 259–261; Русинко Э. Гумилев в Лондоне: неизвестное интервью // Николай Гумилев: Исследования. Материалы. Библиография. СПб., 1994. С. 301–302).

20.

Блок А. Собр. соч. в 8 тт. Т. 7. М.—Л., 1963. С. 238.

21.

Кузмин М. Как я читал доклад в «Бродячей собаке» // Синий журнал. 1914. № 18. С. 6.

22.

Куприяновский П.В. Пометки А. Блока на манифестах поэтов-акмеистов // Учен. записки Ивановского гос. пед. ин-та. Т. XII. Филол. науки. Вып. 3. 1957. С. 126.

23.

Блок А. Собр. соч. в 8 тт. Т. 6. М.—Л., 1962. С. 181.

24.

Надпись опубликована Д.Е.Максимовым (Ивановский альманах. 1945. № 5–6. С. 229).

25.

Куприяновский П. Сквозь время. Статьи о литературе. Ярославль, 1972. С. 65.

26.

Творчество (Харьков). 1919. № 3. С. 27. Ср., впрочем, отзыв Е.И. Шамурина: «Но ни капли огня, пафоса, вдохновенья. Ничего того, что позволяло бы, а тем более обязывало бы считать автора этих милых, утонченных, но бесконечно холодных стихов подлинным Божией милостью поэтом. Ни одно стихотворение в «Костре» не захватывает, не волнует, не запоминается так, как запоминались в свое время хотя бы «Капитаны» того же поэта» (Ш. [Шамурин Е.И.] Н. Гумилев. «Костер» // Казанский библиофил. 1922. № 3. С. 88).

27.

РГАЛИ. Ф. 1458. Оп. 1. Ед. хр. 57. Л. 2–2 об. (опубликовано с неточностями: Знамя. 1964. № 1. С. 196).

28.

Блок А. Собр. соч. в 8 тт. Т. 6. М.—Л., 1962. С. 335.

29.

Кузмин М. О прекрасной ясности // Аполлон. 1910. № 4.

30.

Блок А. Собр. соч. в 8 тт. Т. 6. С. 183.

31.

См. воспоминания Владимира Шкловского о том, как Гумилев и Блок во «Всемирной литературе» читали друг другу стихи (Книга и революция. 1922. № 7 (19). С. 57). Споры Гумилева и Блока во «Всемирной литературе» описаны в воспоминаниях В.А. Рождественского, К.И. Чуковского и др.

32.

См., напр., запись от 11 апреля 1919 г.: «Забракован перевод “Гренадеров” коллегией Гумилева. Я заступился за Михайлова» (Блок А. Записные книжки. М., 1965. С. 456). Об этом эпизоде вспоминал один из участников «коллегии Гумилева»: «Блок <…> колебался, следует ли наново перевести “Два гренадера”. Гумилев вызвался предложить ему на выбор с десяток переводов знаменитой баллады и просил друзей и учеников этим заняться. Мы трудились целую неделю, и, право, некоторые переводы оказались совсем недурны. Но Блок отверг их – и оставил старый перевод Михайлова. “Горит моя страна…” – задумчиво, чуть-чуть нараспев произнес он михайловскую строчку, будто в укор всем нам, в том числе и Гумилеву» (Адамович Г. Комментарии. Вашингтон, 1967. С. 114–115). См. также запись от 5 июня 1920 г. о переводах В.П. Коломийцева из Гейне: «Насколько это ближе к Гейне, чем Гумилев!» (Блок А. Записные книжки. С. 494).

32а.

Вот как виделась антитеза двух поэтов человеку, наблюдавшему недолго обоих в 1920 г. – киевскому поэту и художнику Виктору Третьякову: «Мужественно уверенная поступь, военная выправка, прямо и чуть гордо поставленная голова, коротко остриженная. Плотно сжатый рот. В походке, выгибе спины и профиле есть что-то, напоминающее тигра. Золотистые ресницы прикрывают прямо и непреклонно смотрящие зрачки.

Таков Николай Степанович Гумилев, ровно год тому назад павший в Петрограде от пуль Чека.

Какая разница между ним и другими литераторами! Он и Александр Блок – два полюса.

Блок – это музыкальная лирика, это – хаос и стихия, ломающие форму. Гумилев – это форма, сковавшая хаос, это поэт зрительного образа. Блок пассивен в жизни, статуарен, мечтательно-созерцателен. Гумилев – энергичный, упругий, как пружина, мускулистый действователь, у него темперамент искателя, борца и смельчака. Всегда молчаливый и грустный Блок, медленный и сосредоточенный в себе, словно носящий роковые предчувствия, – весь он как-то вне жизни. Он проходит мимо нее, испытующе заглядывая ей в очи, читая в них темные пророчества. Слегка загорелый, женоподобно красивый и чуть надменный, он матовым, усталым, медленным голосом, слегка в нос и нехотя читает на литературных вечерах свои ночные, неуловимо струящиеся стихи.

Его поэзия– это вещание строго печальной от знания будущего древней Сибиллы. Взволнованный и опьяненный мгновением, он точно эллинская пифия, в полузабытье слагает певучие, трепетные, всегда неясные и странно томящие песни. Не ищите у него образов – он весь в мелодии, не ищите у него определенности и скульптурности: он – весь темная, страшная неизбежность, он – во власти глухих ночных пророчеств. Он к концу своей недолгой жизни стал чеканнее и яснее, но не это характерно для него. Блок служит богу Дионису, а не Аполлону. Он потомок Лермонтова, а не Пушкина.

А Гумилев… Весь он стальной, этот всегда безукоризненно одетый поэт, сильным гортанным баритоном читающий публично такие же, как он сам, кованые стихи. Он так любит точность, стройность, ясность и теорию. Он даже язык богов – поэзию хочет подчинить железному закону необходимости. Он считает поэта таким же цеховым мастером слова, как портного, живописца, ткача, мастером в лучшем смысле, мастером, преодолевшим технические трудности искусства, сознательным и образованным руководителем вдохновения. Он искренно считает возможным учить хорошо писать стихи, шлифовать сырое дарование. Он напоминает древних мастеров слова: миннезингеров, труверов и менестрелей, создавших стройную науку слагания песен. Леонардо да Винчи писал: “Сначала научись всему тому, что нужно для твоего искусства, а потом трогай души”, и Гумилеву, конечно, был мил этот девиз. Гумилев так любил преодолевать технические трудности словесного искусства, влагая свое вольное и безудержное вдохновение в старинные строгие формы сонета, терцины и октавы; он владел этими формами в совершенстве. И как не похож на него прихотливый, стихийный Блок, никогда не написавший ни одного сонета, не любивший скованных форм. В своем поэтическом творчестве Гумилев продолжает и ярко утверждает себя как человека необычных устремлений. Он весь в стародавних временах, в зловеще-хмуром Средневековье. У него всюду опьянение стариной и необычайным соотношением явлений. Образы рыцаря, пирата, отважного конквистадора, жреца, воина создаются им с особой любовью. Но эти древние персонажи он вплетает в странный, капризно-изысканный замысел. Вы читаете балладу Гумилева или лирическое стихотворение и никогда не знаете, к какой развязке приведет его беспокойная и пестрая фантазия» (Третьяков В. Светлой памяти Н.С. Гумилева (К годовщине его смерти) // Сегодня (Рига). 1922. 1 сентября; характерны аберрации увлеченного антитезой читателя – Блок, конечно, писал сонеты).

33.

См. свидетельство частой собеседницы Блока в 1918–1921 гг.: «Все, что в современной поэзии не было “круглым”, то есть таким, где не за что “зацепиться”, находило отклик в сознании Блока. Но бывали случаи, когда бесспорный талант проявлялся в сочетании с неприемлемыми для Блока чертами этики и эстетики. И неприятие это переходило не в личную, а, я бы сказала, в гражданственную неприязнь. Так было с поэзией Н. Гумилева. <…> Про Гумилева: “Все люди в шляпе – он в цилиндре. Все едут во Францию, в Италию – он в Африку. И стихи такие, по-моему… в цилиндре”» (Книпович Е. Об Александре Блоке. М., 1987. С. 22, 73). Ср.: «Я спросил об основных причинах их вражды. АА сказала: “Блок не любил Николая Степановича, а как можно знать – почему? Была личная вражда, а что было в сердце Блока, знал только Блок и больше никто. Может быть, когда будут опубликованы дневники Блока, что-нибудь более определенное можно будет сказать”» (Лукницкий П.Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. I. С. 260). Позднее Ахматова находила разные, не невероятные объяснения – ср., например, запись 1926 года: «АА рассказывала, что читала в Москве только что изданные письма Блока, из которых видно, что Блок был под большим влиянием (биографически) Мережковских, и это подтверждает мысли АА, что враждебное отношение Блока к Гумилеву вышло из дома Мережковских» (Лукницкий П.Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. II. 1926–1927 гг. Париж; М., 1997. С. 61–62).