Иоанн Кронштадтский - Одинцов Михаил Иванович

Понять Николая II нетрудно, если обратиться к той характеристике, которую давал состоянию тогдашнего российского общества Витте: «Можно без всякого преувеличения сказать, что вся Россия пришла в смуту, и что общий лозунг заключался в крике души: «так дальше жить нельзя», другими словами, с существующим режимом нужно покончить. А для того, чтобы с ним покончить, явились борцы действия и мысли во всех без исключения классах населения, и не единичные, а исчисляемые многими тысячами. Большинство же, не двигаясь, совершенно сочувствовало действующим… Вся Россия была недовольна существующим положением вещей, т. е. правительством и действующим режимом. Все более или менее сознательно, а кто и не сознательно, требовали перемены, встряски, искупления всех тех грехов, которые привели к безумнейшей, позорнейшей войне, ослабившей Россию на десятки лет. Никто и нигде искренно не высказывался в защиту или оправдание правительства и существующего режима»[231].

Коллапс, о котором Витте предупреждал, становился реальностью. 17 октября забастовали железнодорожники и тем самым парализовали всю страну. В крупных городах прекратили работу фабрики, заводы, транспорт, электростанции, почта, телеграф, учреждения, магазины, учебные заведения. Число бастующих достигало двух миллионов человек. Повсеместно проходили массовые митинги и демонстрации, которые в Прибалтике, на Украине, в Поволжье, Закавказье переросли в вооруженные столкновения с полицией и войсками. Бастовали Польша, Финляндия. Среди лозунгов восставших: «Долой царское правительство!», «Да здравствует демократическая республика!», «Свободу слова, печати, собраний, 8-часовой рабочий день!». Всё свидетельствовало о возможности перерастания забастовки в общее вооруженное восстание, тогда как армия колебалась, а в распоряжении правительства было недостаточно надежных войск для подавления революции.

Сложившиеся обстоятельства заставили Николая II сдаться и подписать 17 октября манифест «Об усовершенствовании государственного порядка» в редакции, предложенной С. Ю. Витте. В первом пункте манифеста содержалось обещание «даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов»[232]. 19 октября С. Ю. Витте был назначен председателем вновь созданного Совета министров, который становился постоянным высшим правительственным учреждением. На правительство в целом и была возложена реализация обещаний императора.

Свершив трудное для себя дело, император отправился на молебен в Собственный Его Величества конвой. Служил приглашенный Иоанн Кронштадтский. Однако ожидавшегося от него слова поддержки в столь важный для государя день никто не услышал. По окончании церковной службы он подошел к Николаю проститься и молча откланялся. Сказать-то Иоанну было нечего: он не принимал мер, на которые был вынужден пойти Николай II, а перечить… да могли он?

Царь вполне осознавал, что иное развитие событий — применение жестких мер стоило бы, как он писал матери, «потоков крови и в конце концов привело бы неминуемо к теперешнему положению, т. е. авторитет власти был бы показан, но результат оставался бы тот же самый, и реформы не могли бы осуществляться».

По мнению же Иоанна Кронштадтского, всё должно было оставаться на своих местах и никаких изменений в жизнь российского общества вносить не требовалось. В общем-то, он был весь во власти расхожего мнения: народ не готов, не созрел и не достоин каких-либо изменений, которые он просто-напросто не поймет и не оценит, а использует их во вред себе и стране. Конечно, такие мысли царю не выскажешь, да и епархиальному начальству и Синоду… А в проповедях и в монархических изданиях… почему же не выразить… В революционные годы он в изобилии в них печатается, да и в разных сборниках ура-патриотического толка; выпускает к тому же сборники своих проповедей и выступлений — книжный рынок был переполнен всей этой продукцией. Иоанн в особых молитвах за русский народ указывал и на то, что он проклинал и с чем боролся, и на то, что считал неизменным сохранить во что бы то ни стало. Вот одна из таких молитв: «Господи, спаси народ русский, церковь православную, в России погибающую: всюду разврат, всюду неверие, богохульство, безначалие! Господи, спаси самодержца и умудри его! Господи, все в твоих руках. Ты — Вседержитель».

Публикация манифеста вызвала не только поддержку и ликование в либеральных кругах, но спровоцировала сначала спонтанный, а затем все более и более организованный процесс объединения русских монархистов. Это движение было разномастным, но в годы революции первенствующее место в нем занимали черносотенные силы. В. А. Грингмут, редактор «Московских ведомостей», собрав у себя на квартире частное собрание, провозгласил: «У нас Царя украли, у нас украли Россию! Идите, ищите, бегите, чтобы найти снова Царя, чтобы вернуть Его, чтобы спасти Россию». Именно он сделал первые шаги к объединению черносотенцев и иных монархических групп и движений.

Чувство уязвленного самодержавного патриотизма проявило себя и в высших сферах. Известный общественный деятель граф Сергей Дмитриевич Шереметев, передавая охватившие его настроения, писал великому князю Владимиру Александровичу[233] в Царское Село: «Еще никогда во всю жизнь не испытывалось такого гнетущего, невыносимого и оскорбительного чувства, которое наступило теперь, при наступившей, можно сказать, поистине «анархии» и какой-то роковой правительственной беспомощности. Национальное чувство никогда не было так глубоко принижено и оскорблено всячески».

В ноябре 1905 года разрозненные московские черносотенные организации, такие как Монархическая партия, Союз русских людей, Кружок москвичей, Общество хоругвеносцев, Добровольная народная охрана, московский Союз русского народа, Общество русских патриотов, Сусанинский кружок, Союз законности и порядка, Кружок русских студентов и другие, объединились во Всенародный русский союз. Одним из главных вождей новой организации стал Грингмут. Не лишне напомнить, что после опубликования в феврале 1905 года манифеста Николая II о выборах в Думу каждый второй номер «Московских ведомостей» имел (в подражание известной фразе Катона о разрушении Карфагена) подзаголовок: «А прежде всего Дума должна быть распущенной!» Именно Грингмут подхватил и активно использовал термин — черносотенство, употреблявшийся до этого исключительно как бранная кличка. На первый митинг, организованный Союзом русского народа 21 ноября 1905 года, в двунадесятый праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы, в Михайловский манеж собралось тысяч двадцать народу. Авторитет Грингмута к концу 1905 года был уже настолько велик, что именно ему предоставили право обратиться с речью к императору 1 декабря того же года во время высочайшего приема в Царском Селе семи депутаций от правых организаций.

В январе 1906 года было опубликовано «Обращение Русского Собрания к единомышленным партиям, союзам и Русскому Народу по поводу Манифеста 17 октября». В нем содержался призыв ко всем русским людям, разделявшим программные положения Русского собрания, «сплотиться, объединиться и образовать Всенародный Союз приверженцев Самодержавия, чтобы согласованно и в одном направлении действовать на предстоящих выборах в Государственную думу». Это был один из первых документов монархического движения, в котором разъяснялось, что Манифест 17 октября не вводит конституционную форму правления и не должен повлечь за собой переработку Основных законов Российской империи.

Иоанн в принципе разделял эту позицию. «Восстань же, русский человек!.. Кто вас научил непокорности и мятежам бессмысленным, коих не было прежде в России. Перестаньте безумствовать! Довольно! Довольно пить горькую, полную яда чашу — и вам, и России». Последовательно он транслировал ее в своих публичных выступлениях, проповедях и статьях. Если читать его тексты этого времени, то видно, с какой педантичностью он «обругивает» свободы, данные, пусть и вынужденно, царем. «Всеми теперь овладела горячка и жажда свободы, — пишет он. — Но свобода большинством понимается неправильно, не по Божьему разуму, а по человеческому, слепому, понимается как повод к угождению плоти, в которой не живет доброе».