СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ - Б. Дедюхин

Но Василий успел еще заметить краем глаза, как рванули, взметая снежную пыль, лошади, как остались сиротливо темнеть на дороге оброненные шапки его детей.

В горле было горячо и колко. Он припал к раке преподобного: «Господи, Богоматерь Святая, отче Сергий, благодарю вас, милостивцы… Спасены будут, в Муром они подались, к Ряполовскому, не достанутся дети мои душегубам!»

За дверями храма уже бесновалась толпа. Слышны были глухие удары дубового бруса. Железный засов сорвался. Видно, в спешке не до конца его задвинул Никифор. Пономаря швырнули, как кутенка, затоптали ногами. Но, ворвавшись в храм, попритихли, некоторые поснимали шапки, стали шарить по углам и за престолом, вкрадчиво взывая:

– Князь Василий, ты тута-а? Дмитрий Юрьевич тебя видеть желает. В Москву доставить велено! Выходи, не тронем. Князь, а князь?

Он поднял голову и увидел помертвевшее лицо инока Симеона, прижавшегося на коленях к раке:

– Светопреставление, князь,- едва шептал он.-

Последнее кощунство! Жив останусь, всю правду проних… всю правду!

Никита Константинович, ворвавшись в монастырь, в ярости покружил на коне по подворью, а потом, сам себя разжигая, плетью заставил коня нести его прямо на высокую паперть и был за это немедленно же наказан. Конь споткнулся на ступенях, Никита слетел с седла, ударился о камни. Соратники по разбою и те же незлобивые монахи подняли его, оттащили в сторонку, в затишек; «он же едва воздохнув и бысть яко пиян, а лице яко у мертвеца»,- выразился потом об этом происшествии свидетель его Симеон.

Иван Можайский, тоже не слезая с коня, громко вопрошал:

– Где великий князь ваш? Что это он такой гордый? И повидаться с родней не хочет?

– Все изгаляешься, брат? В такой-то час? – Василий Васильевич стоял перед ним, чуть покачиваясь, в распахнутой шубе, с лицом белым, как помороженный. Пока занимались расшибшимся Никитой, он вышел через южные церковные двери никем не замеченный, прошел на подворье и сам позвал Ивана Можайского.- Я мог бы пытаться бежать, даже и сейчас прямо мог бы спрятаться у кого-нибудь в келье, но не стал. Видишь, я здесь. Слезай, поговорим.

Иван был очень настроен дерзить и куражиться, но неожиданно для самого себя послушно слез с коня и пошел за Василием.

– Брат любезный,- говорил тот на ходу убеждающе и почти спокойно,- помилуй! Отдаюсь на волю твою. Не лишай меня святого места: оставлю я заботы княжеские, заменю их подвигом поста и молитвы, никогда не выйду отсюда, здесь постригусь, здесь умру.

Они вошли в храм, где все умолкли при их появлении.

– Брат и друг мой,- продолжал Василий через силу, словно во сне,- Животворящим Крестом в сей церкви, над сим гробом преподобного Сергия клялись мы в любви и верности взаимной, а что теперь делается надо Мной, не понимаю? Ты в церковь с оружием зашел!

Иван, казалось, и сам был смущен такой кротостью великого князя:

– Государь! Если захотим тебе зла, да будет и нам зло. Нет, желаем единственно добра христианству и поступаем так с намерением устрашить Махметовых слуг, пришедших с тобой, чтобы они уменьшили твой окуп.

– Верить ли тебе, Иван? Правду ли говоришь? Смотри, перед чьим гробом мы стоим! Во зле, кое вы учиняете, сей нам судья!

Глаза у Ивана Андреевича сами собой ехали в сторону. Вроде бы и в его власти Василий, и смирен, и унижен, а все как-то не по себе. Человек, решившийся на зло с сознанием собственной неправоты или, по крайней мере, с сомнением: должно ли поступать по злу,- трудно идет до конца по преступному пути. Вот и сейчас князь можайский заколебался, не объясниться ли с Василием впрямь, не отступиться ли от мерзостного умысла? А что как Шемяка оговорил Василия? Ну, они власть давно делят, никак не поделят. А зачем ему-то, Ивану, сюда впутываться?

– Кто бы ни был на престоле вместо меня,- продолжал уговаривать Василий Васильевич,- без согласия князей не будет мира на земле Русской. Не будет мира – не будет и силы. Не поладите вы с Шемякой и без меня. Так ли говорю?

Иван Андреевич опустил голову. Готов был уж и согласиться, но тут возник перед ними оклемавшийся Никита Константинович. Хватаясь за стены, возликовал:

– Вот вы где! – И, грубо схватив Василия Васильевича за руки, объявил: – Ты пленник великого князя Дмитрия Юрьевича!

– Да будет воля Божия!- вдруг тихо согласился Василий Васильевич.

Его поволокли.

В тоскливом сомнении и стыде остался стоять у раки Иван Можайский. Но поздно уже было что-либо переменять. Не чувствовал он в себе сил состроенный заговор обратно раскрутить. Поздно раскаиваться. У зла свои законы, и, раз им подчинившись, как их переломить?

Василия Васильевича толкнули в голые сани, стоявшие в окружении конной стражи.

– Гляди, чтоб не убег до Москвы!- угрозной шуткой наказал Никита вознице.

Сани тронулись, раскатившись на повороте, Василий Васильевич свалился на бок. Возница обеепокоенно оглянулся, и великий князь не мог сдержать возгласа удивления:

– Как? Ты – монах, и тоже против меня?

Монах был одет в меховую душегрею поверх рясы, на голове теплая бархатная скуфья, на руках – персчатые рукавицы. Он смотрел на великого князя без сочувствия и без осуждения, только с печалью. И ответил поникшим голосом:

– Как же мне не быть против, если сам государь на водит татар на Русь? Василию Васильевичу стала окончательно ясна его судьба, хотя он и не мог тогда еще представить, насколько она окажется страшной.

6

Его бросили в темный подвал того дома, который занял Шемяка. Несколько дней находился Василий Васильевич в большом утеснении, мучимый холодом, жаждой и голодом. А в довершение горестей одолевал его, стоило только смежить глаза, один и тот же сон: будто живет в углу его подвала черная большая паучиха с кудрявым подбрюшьем, с улыбкой, полной мелких зубов. Она сладострастно и беззвучно шевелит толстенькими вздутыми лапками и настороженно ждет знака, чтобы овладеть своей жертвой; а как только раздастся голос: «Возьми его!» – тогда лапки ее, переламываясь сочленениями, поползут, перебирая неторопливо, по плечам и по шее пленника, меховое брюшко прижмется к его животу, и оплетение, сжимание, всасывание в ее жидкую, зловонную, слабо теплую черноту неизбежно, неминуемо, неотвратимо и бесконечно.

Навязчивый сон доводил Василия до полного изнеможения, и когда, наконец, на четвертый день тяжелая дверь темницы отворилась и в проеме ее появился Шемяка, Василий даже обрадовался ему.

– Ну, как тут тебе в моих покоях? – усмехнулся Шемяка.

– Брат мой! Один и тот же сон предивный мне снится…

– Ништо! Скоро ты ничего больше, кроме снов, не увидишь,- оборвал Шемяка.

– О чем ты, брат? – ужасная догадка настигла Василия Васильевича, и он, боясь поверить ей, все повторял растерянно: – О чем ты, брат, о чем?

Внесли свечи и осветили подвал. В углу висела просоленная медвежья шкура, на стенах – старые шлемы, Пробитые щиты и охотничьи рогатины. По знаку неожиданно появившегося насупленного Никиты слуги втащили и расстелил ковер. По спокойной деловитости приготовлений Василию Васильевичу стало ясно, что молить о пощаде бесполезно, дело решенное, но он все-таки зачем-то говорил, поворачиваясь вослед расхаживающему по подвалу Шемяке:

– Ведь мы квиты, брат, не так ли? Я тебя сажал, ты меня, а теперь давай оставим это навсегда. Отпусти меня, а?

Шемяка молчал. Народу в подвале прибавилось, и общее молчание было зловещим. Все переглядывались. Внезапно Никита наклонился и дернул ковер из-под ног Василия Васильевича. Тот упал, сразу навалились на него трое, мало – четверо. «Конец?» – обожгло Василия. Но после трех ден сухого голода невесть откуда и силы взялись. Он боролся со своими мучителями молча и ожесточенно. Тяжелое дыхание, всхлипы ярости и боли заполнили подвал.

– Кончайте! – раздался голос Шемяки.

На живот великому князю бросили толстую доску и двое навалились на нее, а еще двое вскочили ему на грудь и топтали так, что трещало.

– Сколько будешь жить, столько и каяться,- голос Шемяки стал неузнаваемым, но это был он.- Вот твое покаяние! Кончайте!

Боль в груди сделалась нестерпимой.

– Дышать нечем! – прохрипел Василий Васильевич.- Пощадите!

– Кончайте! – в третий раз велел Шемяка.- Око за око!

«Неужто всё?» – отрешенно, будто и не о себе самом подумал великий князь, распростертый на полу с вывернутыми плечами, и в тот же миг увидел, как приближается к нему, крадучись, с опаской конюх Шемяки Берестеня, как тускло блеснул в руках его отточенный нож.

– Бей же! – крикнул кто-то, похоже, Никита.

В последней муке, последнем усилии затрепетало все тело Василия Васильевича. Конюх ударил в глаз, желая вывернуть око, но промахнулся, порезал висок и щеку.

– Тюхтерь! – опять голос Никиты.

– Боже, покарай их! – простонал несчастный.