Догмат крови - Сергей Степанов

— Галантерейщик, — ответил репортер и протянул нараспев запомнившиеся ему слова из чеховского рассказа о сердечных страданиях приказчика галантерейной лавки. — Стеклярусные кружева по тюлю черные и цветные — самая модная отделка.

Белошвейка закатила от смеха подведенные углем глаза.

— Ой уморили! И где сичас тюлю носят? Сичас платье шантеклер носют. Такая мода у образованном благородном обчестве.

— Где же вам доводилось наблюдать образованное и благородное общество?

— Да уж, представьте себе, доводилось. У Веры Владимировны, чиновницы, собираются дохтура и професоры. Ванька Рыжий, еще Бритый с дружками.

Бразуль усмехнулся, представив себе профессоров по кличке Рыжий и Бритый. Он с тонкой издевкой поинтересовался у белошвейки, какие развлечения в образованном обществе?

— Известно какие! — отвечала девица, не замечая иронии. — Плясали польку, разные песенки пели. Вера Владимировна даже роялю мает. Иной раз — вот умора! — веселые гости носом или ногами по клавишах наяривали… В почту играли, кто кому неприличность напишет. Только давненько мы у Веры Владимировны не были, — вздохнула белошвейка. — Обидела она нас. Раз пришли, а она даже в комнаты не допустила. Предупредила, шобы не ходили туда, там у хлопцев дела.

— Какие же дела?

— Много будете знать, скоро состаритесь. Ваш приятель тоже обо всем допытывает. Угощает нас с сестрой, а сам расспрашивает, расспрашивает. Хитрый! Ой, чего это он один, а где же Ксюха? — пробормотала Дьяконова, испуганно глядя на Красовского, появившегося из-за поворота.

Пристав решительным шагом подошел к парочке.

— Ну, вот что, Катя! — сказал он строгим тоном. — Сестру твою я отослал купить для себя чулки в подарок. А нам с тобой пора серьезно поговорить. Твоя сестра обмолвилась, что ты видела убийц Андрея Ющинского?

— Ой, мамо ридная, шо вы ко мне чипаетесь. Москальская пеня на мою голову. Ничегошеньки я не бачила.

— Видела, видела! Боишься сказать, потому что Чеберячка запугала тебя тем, что донесет о твоем незаконнорожденном ребенке, которого ты задушила и закопала в огороде.

Даже под толстым слоем румян, покрывавших щеки Дьяконовой, было видно, как она побледнела. Бразуль придерживал ее за локоть, боясь, что она упадет в обморок. Между тем Красовский напористо продолжал свой допрос:

— Кого из мазуриков ты застала в квартире Чеберяк?

— Плиса… Ваньку Рыжего… Борьку… — испуганно перечисляла Дьяконова. — Они в комнатах чегой-то делали… Полы мыли… Таз стоял… Тильки нас с сестрой выпроводили.

— В ближайшие после этого дни заходила к Вере Чеберяк?

— Не знаю… не помню… — лепетала девица. — Мы однажды легли спати… тильки среди ночи на нас напал такой страх, шо мы побигли из хаты.

— Это случилось перед Пасхой?

— Не помню… Може, перед Пасхой…

— Так я тебя, красавица, поздравляю. Вам стало страшно, потому что вы ночевали в той комнате, где был спрятан труп убитого мальчика.

— Ой, мамо ридная! — вскрикнула девица на всю Долину Роз.

Красовский встряхнул белошвейку за плечи.

— Катя, тебе угрожает смертельная опасность. Но если будешь слушаться меня, все обойдется. Завтра отвезу я тебя в жандармское управление к подполковнику Иванову. Ты ему расскажешь все, что знаешь. Поняла?

— Ой, мамо! Меня ж пришьют хлопцы!

— Дура! Они все в тюрьме, кроме Плиса, да и того скоро посадят.

— Я боюсь.

— А не боишься, что сыщики ваш огород перекопают?

— Ой, не надо, тильки не это!

— Тогда поедем в жандармское. Я тебя сам до подъезда провожу и обучу, что и как сказать. На меня не ссылайся. Если прижмут, кто тебя сюда направил, держи язык за зубами, иначе будешь отвечать за своего младенца. В крайнем случае скажи, что тебя послал незнакомый человек. Поверят, не поверят — наплевать, лишь бы в протокол занесли. Не трусь, глупая! Иванов тебя не съест, он мужчина видный, военный. Хорошо тебе будет под… полковником, — цинично подмигнул пристав. — Ладно, ступай к сестре, помоги ей чулки выбрать. На вот еще пять рублей на булавки.

Едва белошвейка скрылась за поворотом аллеи, Красовский с торжеством повернулся к репортеру.

— Ну что, Степан Иванович! Дельце-то поддалось!

— Гм, кажется, но…

— Что но? — загорячился пристав. — Не цените вы мои хлопоты! Судите сами. Мотив убийства выяснен. Девиц, ставших случайными свидетельницами преступления, я вам отыскал. Наконец, получено признание одного из убийц. Могли бы и вещественные доказательства добыть, только не вышло, извиняюсь, не по моей вине. А главное, я выполнил всю черную работу, а вся слава кому достанется? Прогрессивному журналисту Бразулю-Брушковскому. Он и статью на моих материалах опубликует и спасибо, если хоть словом обо мне вспомнит.

— Статья выйдет забористая, — согласился Бразуль. — Ограбление собора, воровская малина, нравы преступной среды. Читающая публика падка на такие вещи.

— Ну вот, ну вот! Сейчас вы дело говорите, Степан Иванович! Давайте лучше царапнем по случаю раскрытия мною преступления и вашей будущей сенсационной статьи. Когда же они, подлецы, ресторан откроют? Эй, человек! Бутылку коньяка Шустова, да гляди у меня, неподдельного.

Бразуль проследовал за приставом на открытую веранду ресторана. Пристав сам разлил коньяк, поднял стопку, открыл рот, чтобы произнести тост, но журналист остановил его вопросом:

— Мне одно непонятно. Зачем вы направили свидетельницу преступления к жандармскому подполковнику? Ведь есть же следователь по важнейшим делам, он занимается этим убийством. На что нам здесь жандарм?

— Те-те-те! — задребезжал козлиным смехом пристав. — Ваш разлюбезный Фененко, извините великодушно, тюфяк-с! Начнет мямлить и рассусоливать, когда нужны быстрота и натиск. Нет уж, если мы Иванова вместе с жандармским управлением на свою сторону перетянем, то Чаплинскому придется утереться. В России тайная полиция всегда будет выше всяких прокуроров и судебных следователей!

Глава двадцатая

30 мая 1912 г.

Лекцию профессора Сикорского слушало не более дюжины человек. Голубев сидел между Позняковым и Галкиным, облаченным в мундир прапорщика. Позняк чертил на листке бумаги девичий профиль, а Галка клевал носом. В первом ряду прилежно записывали слова профессора.

— Объективистская школа, которую обычно связывают с именем академика Бехтерева, надеется найти универсальный ключ для раскрытия тайн психизма…

Галкин громко всхрапнул, заставив профессора недоуменно поднять глаза на аудиторию. Голубев незаметно пихнул своего соседа в бок и улыбнулся Сикорскому, показывая, что все в порядке. Галкин виновато шепнул:

— Ни бельмеса не понимаю. Психизм… объективизм… я военный, не моего ума это дело.

— Делай вид, что записываешь, — буркнул Голубев. — И повязку держи наготове. Позняк, где твоя повязка?

— Передо мной, не беспокойся, — отозвался Позняков, взыскательным взором осматривая рисунок.

Сикорский продолжал лекцию, особо оттеняя свои разногласия с Бехтеревым и его последователями. Голубев осторожно вынул из кармана письмо Игоря Сикорского. Он сообщал, что устроился конструктором на Русско-Балтийский вагонный завод, где делают отличные автомобили: «Заводом управляет замечательный человек Михаил Васильевич Шидловский. Будучи морским офицером, совершившим кругосветное плавание, он ясно понимает, как можно достигнуть надежного плавания в воздушном океане. Я предварительно познакомил его с расчетами и чертежами моего аэроплана с четырьмя двигателями и с закрытой просторной каютой. Он загорелся, все одобрил и пожелал, чтобы постройка такого воздушного корабля была начата немедля». Перечитав письмо, Голубев подумал: «Удачи тебе, дружище! Построй летательную машину, какой еще свет не видывал, и соверши на ней перелет из Петербурга в Киев, а мы встретим тебя с военной музыкой!» В конце письма Игорь приписал, что тревожится за отца. От своих друзей из Политехнического института он узнал, что Ольга Константиновна при поддержке Семена Семеновича готовит химическую обструкцию против профессора Сикорского. Собственно говоря, по этой причине члены патриотического общества молодежи и представители студенческой академической корпорации присутствовали на лекции по психологии.

Вдруг наверху, на «камчатке», открылась маленькая дверца и чей-то голос выкрикнул:

— Эй, академисты! Поклон вам от Семен Семеновича и Ольги Константиновны.

В ту же секунду Голубев схватил две лежавшие перед ним марлевые повязки и бросился к кафедре. Он успел закрыть лицо Сикорского и сам заткнул нос еще до того, как сверху по ступенькам аудитории, шипя и плюясь пеной, скатился цилиндрический предмет. Галкин с военной сноровкой уже вскарабкался на подоконник и распахнул тяжелую раму. Удушливый дым пополз к окну.