Запах медовых трав - Буй Хиен

Идем через болота, я стал тебя пиявками пугать, а ты и впрямь перепугался, закричал, оступился и угодил в самую трясину, с головы до ног выпачкался. Как вернулись домой, мама меня за это совсем запилила. А пиявки и в самом деле страшные…

Ван посмотрела на Чаунга и рассмеялась. Чаунг кивнул:

— Как же, как же, припоминаю…

Хоай слегка постучал по столу.

— Были мы тогда совсем молодыми, и чего только с нами не бывало. За целую ночь не расскажешь. Когда ты, старина, уехал, мама очень по тебе скучала. Если к обеду есть что-нибудь вкусное, сразу про тебя вспомнит. А я ей говорю: «Полно, мама, у него широкая дорога, здесь бы он заглох». А она: «Я-то знаю, да жалко мне его, городской он и с малолетства только и знал, что в школе учиться, а теперь туго ему приходится, одни соленые овощи ест».

Чаунг быстро взглянул на Хоая:

— М-да… Добрая была старушка. А как все-таки рис в этом году? Неплохой? Теперь небось все убедились, что частый посев дает отличный эффект.

— Виды на урожай хорошие. У нас в кооперативе народ доволен. А частый посев… его с умом применять надо, все зависит от того, какая земля, какие удобрения. Да, Чаунг, а ты помнишь, дружище, Тан, ту милую девушку с хутора Динь?

Чаунг потер лоб:

— А-а, это ты про ту, которую мне твоя мамаша все сватала…

— Вот именно. Память у тебя что надо. Тогда-то мы шутили, а потом оказалось, что дело тут нешуточное. Ты уехал, а бедненькая Тан затосковала, все ждала тебя. Как только, бывало, встретит, непременно спросит, не собирается ли, мол, белолицый Чаунг вернуться в наши края. Жаль мне было девушку. Видно, полюбилось ей твое белое личико, потому и звала тебя белолицым Чаунгом. Потом мама моя видит, как она мается, и сказала девушке, что Чаунг, мол, уже женился — это чтобы Тан не ждала тебя и зря не надеялась.

Хоай скосил глаза в сторону Ван:

— Это я старые байки рассказываю, позабавить вас хочу. Вы не сердитесь. Старушка моя сама придумала про женитьбу Чаунга, чтобы Тан бросила о нем думать, а по правде сказать, мы тогда и знать не могли, что там со стариной Чаунгом.

Ван усмехнулась, посмотрела на Чаунга и еще ниже склонилась над вязаньем. Рассказ Хоая на мгновенье вернул Чаунга к милым воспоминаниям юности. М-да, где ты, милая Тан? Когда он жил у Хоая, она каждый день находила какой-нибудь повод, чтобы заглянуть к ним. То за ситом придет, то за листьями для приправы. А встретит Чаунга, смутится, покраснеет и сказать ничего не может. Как-то раз чуть на столб не налетела. Мать Хоая сказала тогда: «Нравишься ты ей. Не иначе как хочется ей за городского выйти». Было Чаунгу в тот год немногим более двадцати, и, когда он узнал, что девушка к нему неравнодушна, ему это польстило. Но потом он уехал из деревни и забыл о Тан. Сегодня же он снова как наяву увидел перед собой знакомую фигурку девушки с темноватой кожей и чувственным взглядом чуть удлиненных глаз.

— Теперь она небось замужем, — задумчиво проговорил Чаунг.

Хоай прыснул:

— Уж не думал ли ты, старина, что она тебя до сих пор ждет? Она вышла замуж в другую деревню, на том берегу реки Ма. Кажется, уже четверо, не то пятеро ребятишек. Иногда встречаю ее, когда она приезжает навестить родные места, и непременно спрашиваю в шутку, мол, не забыла ли она белолицего Чаунга. Она покраснеет и стукнет меня кулаком: дескать, вот тебе, насмешник.

Говоря это, Хоай строил уморительные рожи — Ван заливалась смехом. Чаунг тоже засмеялся, но сразу спохватился. С этими воспоминаниями дело зашло слишком далеко. Надо знать меру. Поговорили, и довольно. В нынешних обстоятельствах следует соблюдать умеренность во всем, что касается воспоминаний. И Чаунг поспешил перевести разговор:

— Скажи, Хоай, а газеты вы там получаете регулярно? Есть ли трудности в идеологической работе среди крестьян?

* * *

Так и текла беседа, искусно направляемая Чаунгом. Опять о дождях и жаре, о деревенских заботах, о положении с продовольствием, о политике. Хоай совсем забыл о своей просьбе. А часов в девять все разошлись спать.

Ван легла, укрыв одеялом малыша, ее мучил все тот же недоуменный вопрос, почему Хоай так и не произнес своей просьбы. Чаунг же был доволен тем, как он искусно ушел от опасного разговора, и полагал, что он своими намеками сумел дать понять приятелю: беспокоить его, Чаунга, просьбами не следует. Взаимоотношения остались прекрасными, ни один не может ни в чем упрекнуть другого.

Чаунг не торопился улечься в кровать, не спешил опустить полог, он сел рядом с Ван и закурил. Скосил глаз, затянулся, передвинул сигарету в уголок рта и выпустил дым. Это был признак того, что Чаунг доволен. Он мечтательно следил за тем, как дымок устремился, рассеиваясь, к окну и словно растворился в складках цветной занавеси из тонкого шелка.

* * *

Наутро Хоай сказал, что собирается уехать девятичасовым поездом. Дома ждут дела, да, и женушка, должно быть, уже беспокоится. Она наказывала, чтоб не задерживался. Да и самому уже не по себе — не знает, как там они без него.

Чаунг не сдержал радости:

— Вот как?! Передавай привет жене и детям. Будет время, приезжай погостить еще.

Ван взглянула на мужа. Тот уже снова сидел с невозмутимым видом. В глазах Ван мелькнуло что-то недоброе, ее брови слегка нахмурились, тонкие губы дрогнули и, заколебавшись на мгновение, она вдруг выпалила:

— Хоай, вчера вы хотели что-то спросить у мужа, да так и не спросили…

Чаунг метнул на жену выразительный взгляд и недоуменно пожал плечами. Он вынул изо рта сигарету, помял в пальцах и опять сунул в рот. Ван старалась держаться спокойно и делала вид, что не замечает тайных знаков мужа.

Хоай с размаху хлопнул себя по бедру:

— Вот беда! Котелок у меня совсем не варит. Не напомнили бы — совсем забыл. А потом бы раскаивался. У меня вот какая просьба: мой маленький все болеет и болеет, никакие лекарства не помогают, слышал я, есть в Ханое отменный детский бальзам из деревни Ваунг. Я и хотел спросить Чаунга, не продают ли где его здесь? Я бы купил немного. А нет, так не надо. Если вы знаете, где продается этот бальзам, скажите, до девяти я еще успею.

Хоай раскрыл свой мешок, вытащил и показал всем пузырек:

— Это я для бальзама приготовил. Женушка говорила,