Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник) - Павел Зальцман

В то время как она возбужденно кричала о чем-то и даже, кажется, кто-то из соседей стучал на их крик, – я уже летел вперед, вверх, направо, опять вверх. Мимо их дурацких печек. Я знал нужную мне дверь, нашел ее и стукнул ею. Я услышал из-за двери голос известного мне толстяка, который спрашивал, кто там. Я опять стукнул, он открыл, и я вошел. Удивившись, что никого нет, он вернулся в комнату и улегся обратно на нечто вроде тахты из матраса на козлах, покрытого новым ковром, и взял в руки снова какие-то листики, отпечатанные на пишущей машинке, которые читал.

В комнате было светло, так как горела батарея свечек, которая стояла на письменном столе. Из соседней комнаты, сообщавшейся с этой посредством двери, – такие двойные комнаты у них назывались почему-то люкс и считались роскошью – были слышны женские голоса. Я не хотел, чтоб в это время был кто-то. Я чувствовал, что это просто нельзя, но я услышал, что там собираются уходить.

Тогда я стал ждать. Я был за занавеской, которая отгораживала нечто вроде кухни с какими-то кульками и мешками, висевшими на веревочках, – видимо, запасами пищи. Наконец я услышал, что бывшие в той комнате две женщины подошли к двери и вышли.

Он встал со своего дивана, запер дверь на крючок и, взяв что-то из буфета, опять улегся и стал жевать. С того места, где он лежал, занавеска, за которой я ждал, была хорошо видна. Потом он захрустел листками и подвел часы. Тогда я придвинулся к занавеске, и он взглянул, а потом поднял голову. У него был перебегающий удивленный взгляд, так что даже его толстое лицо изменилось. Он глядел прямо на занавеску. Тут я собрал ее край и стал медленно отодвигать ее. Я видел, как он, следя, встал с дивана, а потом попятился, его глаза округлились и напряглись, и рот открыл зубы.

Он не мог двинуться и отвести глаз от занавески. Это было быстро и устранило все окружающее. Я видел, что он не понимает, где он, и поэтому не может ни позвать, ни убежать. Голоса у него тоже не было. Я дернул материю. Он увидел меня, хотел попятиться, но вместо этого отдернулся всем телом и, упираясь от меня в воздух руками, упал во весь свой короткий рост. В последний момент он закричал или, вернее, наконец смог закричать, и очень дико, во весь голос. Тогда я вылетел.

Я почувствовал, что я наткнусь на один из выходов, и двинулся к нему. Этот выход был, как оказалось, на балкон третьего этажа. Я прыгнул вперед и, поднявшись над деревьями, миновал их сухие ветки и двинулся вдоль уже погасшей улицы. Хотя она была открыта всюду, я получал и находил направление.

Я свернул в одну из парадных каменного дома, взлетел по длинной клетке вдоль лестницы и постучал в одну из дверей. Ее открыли, держа на цепочке. Я бросился вперед, удержался в коридоре и ждал с нетерпением, которое стоило любого полета.

Очень может быть, что читателю интересно знать, кто я такой и где меня можно встретить? Я могу это указать. Когда читатель находится где-нибудь в длинном коридоре в чужой темной гостинице, который ведет на пустую веранду или в парикмахерскую, или в уборную к такому умывальнику, где есть зеркало – это зеркало может быть каким угодно маленьким и мутным, какие бывают в любой парадной и в любом учреждении, – если помещения, как обычно бывают, почти не освещены, пусть читатель подождет у двери, прислушается и, когда он убедится хорошенько, что нигде поблизости никого нет, войдет туда и посмотрит в это зеркало. Но предварительно он должен крепко запереть за собой дверь. Тогда мы можем встретиться.

Кончен 26 марта 1945

Алма-Ата, «Дом Советов»

Четвертый домик

Свифт. 1942. Б., чернила. 20x17

Ученик по имени Яков, отпросившись у хозяина, шел домой. Он шел уже третий день, а конца лесу не было. Как назло, никто не встречался – ни купец, ни дровосек, ни смолокур. Яков понял, что сбился с дороги. Он был маленький, шел в первый раз и, хотя ему объясняли, чего держаться и где сворачивать, выйдя из города, все забыл. Засматривался по сторонам и потерял счет тропинкам.

Сперва он не очень беспокоился – ожидал кого-нибудь встретить. Но когда настал вечер третьего дня, он приуныл. К тому же нагнало туч, быстро потемнело, и по верхушкам зашумел дождь. Правда, вниз еще не хватало, так как листья были густые, но у Якова на душе стало как-то нехорошо. «Что ж это я сплоховал, – думал он, оглядываясь, – опоздаю домой на праздник». Тут он остановился, прерывая себя, и вскрикнул:

– Боже ты мой! Ведь я забыл про письмо!

Он прислонился спиной к дереву – капли уже пробивали листья – и вынул из-за пазухи конверт.

Якову было десять лет, и он не умел читать, но, видя на конверте буквы, вспомнил точно, что там стояло: «Спросить в деревне Шлангенвальд старуху Ульрику Меншенфрессерин. Отдать ей самой в собственные руки».

– Нехорошо, – повторил Яков, вздрагивая. – Я сам виноват – плохо слушал, вот и потерял дорогу.

Он еще раз оглянулся. Кругом была черная темнота, – так быстро настала ночь.

Ничего не оставалось – он уселся под деревом, сжался, чтоб было теплее, и стал дремать.

Вдруг его разбудил шум. Дождь прошел, и было тихо. Вдалеке что-то хлопало: тук-тук, тук-тук. Яков прислушался и вскочил. Да. Это дровосек. Иначе не может быть. Ах, какая удача! Яков пошел на стук и скоро увидел свет.

Под кустами слабо горел хворост. Над ним стоял толстый человек с топором, а подальше – повозка с дровами. Дровосек только что убрался и, наверное, думал спать.

– Здравствуйте, – сказал Яков.

Дровосек оглянулся и вдруг, всплеснув руками, засмеялся во весь зубастый рот и сказал:

– Мальчик, какой маленький, какой пухленький – иди, иди сюда!

Яков рассказал, что он заблудился. Дровосек слушал невнимательно. Он, видно, раздумал спать. Сбросил с повозки дров, подложил в костер, они зашипели. Потом стало светло. Дровосек снял большой котел, зачерпнул воды и поставил на огонь. Потом вынул нож, уселся и стал точить на бруске. Наконец он спросил Якова:

– Откуда же ты взялся, мальчик?

Яков повторил.

– Ну хорошо, – сказал дровосек, раздвигая толстые щеки, – хорошо, что ты попал сюда. Здесь нам с тобой уютно, нам с тобой приятно.

– Уютно-то уютно, – возразил Яков, – но я очень тороплюсь, мне надо снести письмо.

– Куда тебе торопиться, – сказал дровосек, – что за письмо?

– А вот, – ответил Яков, вынимая конверт, – тут написано: деревня Шлангенвальд, старуха Меншенфрессерин, ей самой в собственные руки.

Дровосек взглянул на конверт и уронил нож. Неожиданно он забрал письмо у Якова, распечатал и стал читать.

Сперва Яков обиделся и рассердился, но потом ему стало любопытно и он спросил:

– Ну, что там написано? Почитайте вслух.

Дровосек странно переменился. Он посмотрел на Якова сердитыми глазами и прочел по складам:

– «Дорогая и многоуважаемая фрау Ульрика! Как вы поживаете? Все так же ли несравненно вы готовите вкусные блюда? Помня нашу старую дружбу и зная, как вы любите детей, я уговорил этого мальчика у городских ворот передать вам мое письмо. Вы увидите, что мальчик хотя и маленький, но зато пухленький и румяный. Он вам понравится. Вы можете его…» – тут дровосек остановился и швырнул письмо на траву.

– Ну а дальше, дальше? – спросил Яков.

– Ничего, – буркнул дровосек, – неинтересно.

– Нет, интересно, – сказал Яков, – читайте дальше.

Дровосек сердито фыркнул, поднял письмо, некоторое время глядел на него молча и потом прочел, уже не по складам, но запинаясь и останавливаясь:

– «Вы можете его… угостить… гм… пряниками и кренделями… конфетами и котлетами… печеньем и вареньем… и мясным супом в придачу, чтоб ему было весело идти домой…». Вот и все, и больше ничего!

Сказавши это, дровосек отдал письмо и вдруг, к удивлению Якова, ударил ногой по котлу, который перевернулся и залил огонь. Дровосек лег спать. Некоторое время он ворочался и бормотал: «Старая карга… не дадут человеку пообедать… все только ей…» – и другие непонятные фразы.

Яков тоже лег спать, выбравши место посуше, и ему снились конфеты и котлеты.

Проснулся он очень поздно. Ярко светило солнце. Рядом с ним никого не было. Дровосек и повозка исчезли. Досадуя, что не узнал о дороге, Яков стал раздумывать о том, в какую сторону идти.

И впереди, и справа, и слева был густой зеленый лес.

Протирая глаза и потягиваясь, Яков взглянул назад. Тут он ахнул и вскочил на ноги. Дело в том, что он находился на опушке. Сзади деревья стояли редко и было видно, что вниз идет крутой спуск, а в конце этого спуска, – не очень далеко, – стоят четыре домика: один розовый, другой голубой, третий желтый, а четвертый – черный.

– Да это же и есть Шлангенвальд, – сказал Яков, радуясь. – Ах, какая удача!

Он пошел по спуску, рассматривая дома и думая, в каком из них живет старуха Ульрика. «Может, в этом первом – розовом; пойду туда. Или в голубом. Он тоже очень красивый. Уж раз побывать в розовом, то хорошо бы и в голубом. А желтый? Интересно, что в этом желтом? Очень может быть, что и там». Но самым интересным и красивым показался ему черный домик. Правда, он стоял последним, – за всеми другими, – на холме.