Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник) - Павел Зальцман

Он спросил:

– Как отсюда выйти?

Негр опять прикоснулся к фуражке и протянул поднос.

– Что такое?

– Это поручено передать вам, – отвечал негр торжественно.

При этом молодой человек заметил, что он все время держит глаза опущенными, глядя на свой поднос.

– Покажите, где выход.

– Велели передать вам, – ответил негр. При этом он почтительно улыбнулся, прикрывши рот свободной рукой, очевидно, из вежливости.

– Кто велел? – удивленно спросил молодой человек.

– Говорили, что для вас будет хорошо получить это.

Молодой человек оттолкнул поднос и прикрикнул на негра:

– Покажите выход!

Негр, пожимая плечами, указал на лестницу, и молодой человек стал быстро взбираться по ней. Он поднялся к коридору, кончавшемуся двумя дверями, и ударил кулаком в одну из них.

Она открылась. Из нее вышла женщина. Она была хорошо сложена, в легком костюме, кажется спортивном, вроде тех девушек с крокетной площадки, у которых он перепортил ворота. Но при этом на ней была набекрень вечерняя шляпа с большими полями, страусовым пером и густой черной вуалью.

Эта нелепость заставила молодого человека вздрогнуть.

Он отодвинулся, а женщина придвинулась к нему и, вынувши из плюшевой сумочки, подала ему черный конверт.

Но он убрал руки и закричал:

– Где здесь выход, черт бы вас всех побрал, покажите, как выйти!

Женщина сказала:

– Сейчас же возьмите это.

– Я не желаю. Пустите!

Молодой человек подбежал к двери, из которой она вышла, но там было темно.

Она повторила:

– Возьмите!

В отчаянии и нерешительности он остановился и протянул руку, заглядывая ей в глаза. Но сколько он ни высматривал за опущенной вуалью, он за ней не мог различить никаких глаз.

В ужасе он кинулся ко второй двери, которая была заперта.

Женщина сказала:

– Еще раз – возьмите это.

– Нет.

Тогда она подошла к нему и, помедля несколько секунд, – открыла дверь.

Он увидел свет, оглянулся и бросился вон. Потом он присоединился к нам.

Ill

Вечером мы сошлись в комнате, похожей на зимний сад. Хозяйка принимала здесь не всех. Для большинства был магазин – днем. Но мы были ее приятели. Мы катали ее на машине.

А здесь были местные растения, цветы, и много тюльпанов. Она выпрашивала луковицы у моряков.

Тут же, под волосатой пальмой, на циновке играл ее мальчишка, сын, которого она тоже выпросила у моряков. Он был похож на нее – маленький для своих девяти лет и желтовато-бледный.

Сама она вышивала в плетеном кресле белый кружевной платок.

Несмотря на косметические предосторожности, выглядела она неважно – глубокие синие пятна под глазами, такие сильные, что в темноте казались кровоподтеками. Этому способствовала зелень, закрывавшая стены и увивавшая решетки, мы бы сказали, жардиньерки.

Она выглядела больной.

Рядом с хозяйкой, – она пододвинула его стул к себе, – сидел молодой человек.

Он говорил ей, напряженно следя за движением иголки:

– После всех этих штук меня не оставляет страх, а главное, противно, что его внушают самые обычные вещи. Совершенно не знаю и не могу понять, чего я боюсь.

Слушая его, она думала про себя: «Неудивительно, что ты боишься. Оббегал почти все помещения. Побывал почти всюду. Прошел почти до конца. Не хватало нескольких шагов. Неужели он не видел и не догадывался? Не может быть! Он притворяется. А впрочем – не мое дело. Мое дело исполнить, раз мне приказали».

Вдруг молодой человек отдернул руку и сказал:

– Зачем ты хотела уколоть?!

– Что? – спросила хозяйка.

– Меня… иголкой.

– Нет, вам это показалось.

– Я видел, что ты тянула ее ко мне, но я отдернул руку. Ты это брось… Я боюсь…

– Ну, знаете, вам нужно лечить нервы. Чего же вы так сильно боитесь?

– Ну, например… я боюсь, что иголка отравлена.

– Нет, что вы, смотрите – я уколю себя. Вот… возле большого пальца левой руки. Видите? А теперь, в наказание за вашу трусость, я уколю и вас.

И она глубоко всадила иголку в его руку.

Он поднялся, побелевши как мел, и вышел. А она думала: «Хорошо, очень хорошо, что я заблаговременно привила себе, как было сказано, этот яд. Никогда нельзя, имея дело с такой штукой, предугадать, чем может кончиться. Я ожидала, что могу поцарапаться нечаянно. Правда, мне и в голову не приходила такая неожиданная выходка».

Когда мы расходились, один из гостей, наткнувшись на игравшего в углу мальчика, удивленно остановился над ним. Сидя на полу, на циновке, которую он притащил из лавки, мальчик старательно складывал бумажку.

Видимо, он уже давно делал это, но не мог добиться того, что хотел.

Все-таки газетный листок, который он держал в руках, был некоторым подобием нашего знакомого мотылька.

Гость наклонился над ним и убедился в том, что это действительно была стрела, но измятая и измененной формы. Он взял ее, но от нетерпения рассмотреть или сложить, расправил ее совершенно, так что в его руках оказался, правда, пересеченный массой линий, по которым он был прежде сложен, но обыкновенный газетный листок.

Первое, что бросилось в глаза гостю, было крупно набранное имя только что ушедшего молодого человека.

Дальше он прочел извещение о его смерти.

Сон, записанный 29 января 1940, Ленинград

28 января 1945, Алма-Ата

Встреча у зеркала

Базар. 1974. Б., тушь, перо. 47x67

Меня занимали рельсы. И решетки, служившие для ограждения от заносов, вытянутые в непрерывный ряд. Иногда они были соединены верхами и образовывали короткие коридоры с просветом.

В тех местах, где они кончались, начинались насаждения – тонкие деревья. Осенью они были без листьев. Их подножье было залито водой. Понятно, меня это не касалось. Минуя их ряд, нужно было двигаться через плоское поле вдоль тянувшейся воды. Дальше уводил однообразный лес, сопровождавший по бокам рельсы.

Однажды я натолкнулся на полустанок. Мне представилось зрелище, которое меня притянуло надолго.

Полустанок был загружен рядами составов. Товарные, большей частью запертые вагоны образовывали бесконечные стены. Узкие пространства между ними были очевидно непроходимы. Во-первых – покрыты лужами. Не то грязь от дождей, не то нефть вместе со смазочным маслом. Кроме того, и во-вторых, они были загажены кучами отбросов – всем чем угодно, в основном человеческие следы самых разных образцов, полурастворенные водой.

Можно вообразить, какой там должен был стоять запах.

Лишенный этой неприятности и, собственно, не касаясь всего этого и не обращая внимания на черное дно, я мог двигаться вдоль этих стен, как будто однообразных, но чрезвычайно неожиданно переходящих в круглые бока цистерн, прерывавшихся вдруг черным тендером или продырявленными тормозными площадками. Потом шли линии платформ с темными грудами железного груза. Неожиданно справа или слева открывалась дыра – это был пустой вагон с обеими дверьми, открытыми настежь, и я мог броситься туда – сквозь него.

Бледные осенние ночи и рассветы, очень пустые и тихие, с приятными короткими перерывами – движением одного-двух составов, выгрузкой толпы людей, каким-нибудь бормотанием и криками, так как в кое-каких составах люди все-таки были. Это свидетельствовалось и тем, что в таких открытых вагонах часто встречались обрывки и вещи. То детский рваный чулок, то рваные галоши, бутылки или ручки от корзины, тряпки, бумага, то опять отбросы или сено, на котором, видимо, лежали, то какие-нибудь сгнившие объедки.

Мало замечая все это, я проникал через такие вагоны, пробирался сквозь тормозные площадки и блуждал по определенным направлениям, по огромному количеству пустых рядов, и все это потому, что быстрое прямолинейное движение с некоторыми перерывами и изменениями вдоль этих коридоров к концу или, вернее, без конца, – доставляло или, точнее, удовлетворяло вполне понятную необходимость.

Вдруг массу рядов перерезал откос, с которого в темноте было далеко видно, но конца путаницы я не видел. Тут полосы между вагонами были чистые, из сухого песка. Дальше кое-где были полоски травы.

Я с сожалением видел, как утром кое-какие части всей массы приходили в движение и уползали. Я почувствовал стремление двигаться за одним из поездов. Это было тем более легко, что ночи стояли сырые и темные, и рельсы показывали дорогу.

Случилось так, что когда довольно большая толпа выгрузилась из теплушек, на станции стояла такая же проницаемая осенняя ночь. Когда толпа потащила вещи по мощеной грязной улице, иногда опуская их и садясь, огибая двумя линиями большие лужи, одни опережали других, другие отставали. Это было ясно видно – я не остался тоже, хотя и следил издалека. Кое-кто тащил вещи на тележке или повозке, кое-кто шел без вещей вообще, но все они тянулись вдоль этой улицы, как будто продолжая указывать дорогу. В темноте слабо светились только белые стены мазанок, как обычно в пригороде, и кое-где крашенные известкой заборы.