Блокадные новеллы - Олег Шестинский

И вдруг… На крыльце послышались тяжелые шаги, и дверь без стука открылась. Невысокий человек, кареглазый и подвижный, недовольно покачивая головой и в то же время улыбаясь пухлыми губами, прошел через всю комнату к столу.

— За что боролись? — весело закричал он. — Чтобы приезд русских друзей без нас праздновали? Я тебе, Христо, этого не прощаю, — так же весело погрозил он пальцем.

— Да вот как произошло… — стал объяснять Пашев, обращаясь к гостю с глубоким почтением.

— И слышать не желаю, — отмахнулся вошедший. Он положил мне руку на плечо и сказал — Вот что, сынок, — перебираемся ко мне.

И все послушно встали из-за стола и снова вышли на улицу. Пашев шепнул мне, что идем мы с Пенчо Савовым, легендарным в этих краях партизаном.

Пенчо Савов спросил меня:

— А чем ты занимаешься, сынок?

Я ответил, что изучаю славянские языки.

— А зачем? — неожиданно спросил Савов.

— Ну, как зачем? — удивился я. — Буду стремиться, чтобы наши народы еще глубже узнали друг друга… Ну, чтоб еще больше сблизить народы… — не очень внятно объяснил я.

Савов замедлил шаг, повернулся ко мне и пытливо взглянул на меня:

— Трудный путь выбрал, сынок… Вдумайся только в слова — «сблизить народы». Это тебе не ветку к ветке пригнуть. Трудный путь, да поприще великое… Держись так, сынок…

Уже зарозовела кромка неба над дальним горным кряжем, когда мы расположились под росистой темно-зеленой грушей в саду у Пенчо Савова. Он принес свежего хлеба, брусок пупырчатого сыра, зелень и откупорил бочонок вина. — я хочу провозгласить здравицу за Советский Союз…

И мне вдруг стало неловко оттого, что я сам еще так мало совершил полезного и важного на земле, — Революция, ломка социального уклада, создание нового великого государства, даже победоносная Отечественная война — все прошло без моего личного участия, а ныне заслуженный герой Болгарии чествует мою Родину и как бы меня лично приобщает к ее высоким делам. Савов словно понял мою смятенность и добавил ободряюще, задумчиво:

— Тебе еще, сынок, столько выпадет в жизни… Держись так, сынок…

…В тридцатые годы на лесных склонах Гвадараммы принял на себя Пенчо Савов удар неистовых марокканских стрелков. Сочные оливковые листья, сбитые осколками, кружились над ним, опадали. Его пулемет засекли. Справа и слева рвались мины. Стоило чуть приподнять голову, как пули с визгом вонзались в кряжистые стволы олив. Растерялся Пенчо, уткнулся в желтую песчаную землю… Послышался шорох за спиной Пенчо, кто-то спрыгнул к нему в окопчик. Оглянулся Пенчо, видит — комиссар интернациональной бригады в потрескавшейся кожаной куртке. Сначала сказал по-испански: «Комарадо…», а после, узнав болгарина, по-русски: «Давай, сынок, переместим пулемет… Да и вдарим!» Установили пулемет в небольшом овражке. «Держись так, сынок!»—махнул комиссар и по- пластунски скрылся в кустарнике. Захлебнулась и эта атака марокканцев.

…А здесь, весной сорок четвертого, у дороги на Чурен, засев в трещинах между скал, отбивала горстка партизан из отряда Пенчо Савова осатанелые цепи жандармов. «Сдавайтесь, коммуняги!»—орали жандармы. Пенчо, сам еще молодой, подбадривал: «Держитесь так, сынки! От скал отступим, — перебьют на склонах… Держитесь так, сынки!» Откатились, воя, жандармы. Поручик Горанов, кабацкий щеголь и изувер, разрывал бархатный воротничок мундира, обливаясь кровью в предсмертном стенании.

…Высокий старик неслышно приблизился к плетню и спросил удивленно:

— Что за пир на рассвете, Пенчо?

Пенчо Савов озорно, по-мальчишески блеснул глазами, склонился ко мне:

— Разыграем? — и к старику — Ты, Стефан, не узнаешь моего гостя? Да когда в сорок втором в тюрьме в Сливене сидели, паренек с нами был, помнишь?

Стефан близоруко вгляделся в мое лицо, протянул:

— А точно… Встреча-та какая!

Потом ему растолковали, кто я есть, и он долго не мог успокоиться.

— Ты, Пенчо, как парень молодой — лишь бы шутки шутить над товарищем, потешаться… — он поворчал незлобливо и подсел к нам под грушу.

…В гостиницу мы возвращались вшестером, в обнимку, впечатывали твердо шаг в пыльный настил и пели песню:

Три танкиста, три веселых друга,экипаж машины боевой!..

А потом, уже у входа в гостиницу, Пенчо Савов незаметно сунул мне конверт, шепнул: «Поглядишь позже!» В номере я раскрыл конверт, и из него выпала фотография Пенчо Савова — крест-накрест пулеметные ленты на груди, на голове пилотка со звездой, в руках карабин, и весь он, молодой, крутоплечий, устремлен вдаль, вперед…

Вновь в Перущице я оказался через пятнадцать лет. Перущица уже была не селом, а городом, чистым, красивым, залитым летним солнцем.

— Поищем твоих друзей, — сказал мой спутник.

Машина подъехала к горсовету. Любезные люди любезно вникали в мои просьбы и сокрушались, что не могут мне помочь.

— Инженеры Дянко и Павел? А фамилии не помните? К сожалению, трудно установить.

— Христо Пашев? О! Христо — большой руководитель. Вы его в Софии разыщите.

— Стефан?.. Да был такой борец против фашизма… Стефан Попов… Умер…

— Пенчо Савов?..

…В чистом, аккуратном городском музее я перешагнул порог и оказался в мемориальной комнате Пенчо Савова— его оружие, его одежда, его документы… Глаза мои невольно наполнились слезами.

— Что с тобой? — недоуменно спросил товарищ.

— Ничего, — выдавил я, а в шелесте заоконных веток, заглядывающих в дом, мне слышались слова «Держись так, сынок», — слова, которые за эти годы я не раз мучительно-счастливо призывал к себе на помощь в минуты отчаянья, победы, надежды…

Три дня в двадцатом веке

Листаешь страницы памяти и замечаешь, что с годами они не стали бледнее, — наоборот, тонкий аромат утрат щемяще волнует душу.

…В Болгарии в начале лета я со своим болгарским товарищем приехал в небольшой приморский городок, знаменитый древними развалинами. Уютный домик на двоих прятался в тени разросшихся деревьев. Невдалеке ласковое море набегало на желтый песок, стремительные чайки прочерчивали крыльями по воде.

В главном здании, снимая с гвоздя ключ от домика, я приметил девушку, высокую, стройную, с продолговатым чистым лицом и карими глазами. Светлое платье в темный горошек ладно скользило по ее крепкой фигурке. Девушка тоже пришла за ключом. Она кинула на меня взгляд и поинтересовалась:

— Вы русский?

— Да, — выдавил я, смущаясь, словно меня в чем-то уличили.

— Так сразу и подумала, — улыбнулась она.

Я оторопело глядел ей вслед, сознавая, что идти за девушкой нелепо, но внезапное волнение подкатывалось комком к горлу.

— Что с тобой? — уставился на меня товарищ. Он при всей доброте своего сердца был суховат и вряд ли приписал мою растерянность встрече с незнакомкой.

— Как начнем действовать? — спросил товарищ, когда мы расположились в домике. — Можно осмотреть развалины храма, посетить виноградарческий кооператив… Составим четкий план нашей жизни здесь. — Он был целенаправлен, мой товарищ.

— Конечно, составим, — безразлично ответил я, мечтая лишь о том, как отыскать девушку. И, решив, что прямота лучший довод, прямо попросил товарища:

— Найди мне девушку…

— Ты что, не в себе?

— Да нет — ту, что была в здании…

— Зачем она тебе? — изумился товарищ, но, взглянув в мои глаза, сообразил что-то и протянул — Да, теперь плана не составишь… Но по долгу дружбы… Жди!

«Я ведь не уличный волокита, не прилипала, — рассуждал я. — Что же случилось со мной? Да ничего! Понравилась— и все! Донельзя понравилась!»

Товарищ возвратился через полчаса.

— Успокойся, Ромео! Ее зовут Ружа. Она работает летом переводчицей, а зимой учится в Софии. И… вечером Ружа поужинает не со своими чехами, а с нами.

— Ты волшебник, брат, ты волшебник! — восхищенно пролепетал я.

…В ресторан мы поспешили задолго до встречи. Я уговаривал официанта, молодого парня, недавно вернувшегося из армии:

— Ты уж постарайся! Давай розами стол украсим.

— Понимаем, — подмигнул официант. Цветов не оказалось, и он принес коробку конфет с нарисованными пламенными розами.

Ружа подошла ко мне так, как будто мы были давно знакомы, и беседа завязалась сама собой. В глазах у нее играли бесенята.

— Вас удивило, что я появилась в незнакомой компании?

— Отчего же!

— Нет, бесспорно, удивило! Но я ведь русскую филологию изучаю. И будем считать, что у меня урок языковой практики! Хорошо?

— Как желаете.

А ее милое оживленное лицо словно говорило мне: «Я знаю, что я тебе понравилась, мне это приятно, мне больше чем приятно, потому что ты мне тоже нравишься…»