Новый Мир ( № 11 2007) - Новый Мир Новый Мир

Джамалудин, хоть и не повернувший оружие против России, воюет фактически ни на чьей стороне, как русские партизаны у Строгальщикова, как у него же “православные шахиды”, юные подпольщики, пытающиеся ценою жизни искоренить наркобизнес моджахедов, — горский воин, как и они, хочет восстановить национальное достоинство своего народа. И там и там как могут противятся натиску новых времен: сжигают казино, взрывают игорный дом, да мало ли что еще. Ситуация горцев в “Земле войны” соотносима с ситуацией русских людей в “Стыде”. С одной лишь, помимо несопоставимости масштабов, разницей. Готовясь к смерти в осаде, Джамалудин предлагает не покинувшему его русскому другу, эмиссару центра Кириллу Водрову… принять ислам, чтобы вместе оказаться в раю. Для Кирилла эти слова не значат ничего. Точно так же они ничего не значили бы для Лузгина в “Стыде”. Главных персонажей Строгальщикова вера в Бога не мотивирует ни на грош (его Сибирь вообще трудно назвать доменом христианства, православия). Не потому ли на роль этической опоры выдвигается не совесть как понятие завышенно духовное, а стыд перед людьми, ну и перед самим собой, кому, как Лузгину, были когда-то привиты определенные нормы3. (Впрочем, и в “Земле войны” те горцы, которым автор сочувствует, руководствуются не только и не столько исламом, сколько племенными представлениями о чести, синонимом стыда .)

Если что погубит Россию, так это бесстыдство, — вот что можно вычитать из двух таких разных книг. Сейчас страна, как по пустыне, совершает переход по исторической полосе бесстыдства. “Разве дружба перевернулась?” — спрашивает Лузгин. “— Честность, любовь, порядочность, профессионализм? — Конечно, перевернулась, — уверенно сказал старик (тесть Лузгина, в прошлом нефтяник очень высокого ранга. — И. Р. ). — В рыночном бизнесе дружбы не бывает” .

За людьми стыда прошлое. Это остатки патриархальных обычаев за спиной у героев Латыниной. И это — хочется нам или нет, но своя правда тут есть — советское прошлое за спиной у персонажей Строгальщикова. Говорит вдова буровика: “Все поменялось. Раньше человек бы от стыда сгорел, а теперь украл и ходит гоголем”. Но это слова простой старухи, а вот что приходит в голову рефлектирующему интеллигенту Лузгину: “Господи, было же время, когда не было ни денег, ни этой проклятой свободы, а были субботники и профсоюзные собрания, и водка по талонам, и карьерист-начальник с партбилетом <…> мебель из досок, со стройки уворованных <…> одна программа в телевизоре, вой радиоглушилок, сношающий тебя за Оруэлла в слепой копии куратор кагэбэ <…> в кино рабочие бесстрашно отвергают премию <…> самогон из слипшихся „подушечек”, восторг перемены „хрущевки” на „брежневку” <…> путевка в Варну как прорыв на Запад <…> бодрая скука газет и вообще скука смертная, если вспомнить отчетливо. <…> И приведи судьба возможность поменяться, он бы сейчас <…> махнул не глядя <…> снова проснуться в своей двухкомнатной „панельке”, надеть модные польские джинсы, в автобусе битком поехать на работу”. Боюсь (а я этого больше всего и боюсь), что такие мысли приходят в голову едва ли не каждому второму великовозрастному обитателю новой России — и притом не корректируемые лузгинской жесткой трезвостью насчет “совка”.

Но за людьми стыда и будущее.

На удивление, оба романа, полные крови, беззакония, подкупа и предательства, завершаются, можно сказать, хеппи-эндом. И даже в случае Латыниной, не говоря уже о далеком от жанровых правил Строгальщикове, это не беллетристический ход в угоду читателю, а какое-то заклинательное желание, чтобы шествие страны по пустыне бесстыдства приблизилось к концу. Воротил и владык этой иссякающей эпохи погубило, по Лузгину, именно “отсутствие стыда”. Их репутации, карьеры, капиталы — все рушится и рассеивается как дым. А крупнейшая нефтяная компания Сибири достается не американцам, а Российскому государству, и возглавит ее честный Слесаренко, человек стыда. Неприкаянный Лузгин, совершивший до того подвиг при спасении заложников (как-то само собой у него это вышло, и верится в правду его поступка), получает по завещанию тестя солиднейшее наследство (тут, думаю, автор уже посмеиваясь сочинял такое) и возится с внучатым племянником (смена!) на средиземноморской вилле. А у Латыниной президентом аварской республики становится старший брат Джамалудина Заур Керимов, тоже человек стыда (чести), сочетающий уважение к горским обычаям и любовь к соплеменникам с жилкой цивилизованного предпринимателя. А за Джамалудином в республике остается его воинская охранная роль. А еще один человек стыда, Кирилл Водров, уцелевший в бою и резне, сохраняет свой высокий статус и деловые связи. Кругом все вроде бы устаканивается.

Но, как говорится, не так все просто. Благие финальные события вызревают в лоне двух проблематичных явлений — нового капитализма и нового “чекизма”. У Латыниной чекист вице-премьер (“будущий президент России” — сказано мимоходом о его амбициях) — и вовсе злодей, организовавший подрыв роддома с заложниками, чтобы столкнуть аварцев и чеченских боевиков (тут Латынина дерзко тасует факты вторжения чеченцев в Дагестан и бесланской трагедии). И за это он получает пулю в лоб от Заура Керимова. Но именно он, видящий людей насквозь, успевает назначить честного Заура президентом республики, то есть делает наилучший выбор. Такова не слишком светлая подоплека счастливого конца.

Ну а в “Стыде” чекист — всего лишь майор, и он хороший (хотя их “контору” Лузгин порядком недолюбливает). Он-то и обеспечивает национальный контрольный пакет “Сибнефтепрому”, ловко уведя активы из-под носа зарубежных инвесторов. Но ценой каких сомнительных интриг, какой финальной интриги! Среди людей этого майора — загадочный многоликий Махит, двойной агент, причастный к наркотрафику, прибылью от которого пополнялись через посредника и доходы нефтяной компании. Махит в романе мистически вездесущ, как своего рода Воланд — в трезвом уменьшении и без ореола благородства. Лузгин “кровью чувствовал неродство свое с этими темными людьми” — видимо, и этнически, и этически.

У “Сибнефтепрома”, взошедшего на дрожжах дикого капитализма, разумеется, множество скелетов в шкафу, но главный из них — медицинское убийство-устранение одного из ведущих лиц корпорации, человека, вышедшего в тираж и мешающего дальнейшему росту могущественной фирмы. В нужное время (время действия заключительных глав “Стыда”) пресловутый майор озаботился тем, чтобы криминальная история стала известна американским партнерам. Для этого он воспользовался профессиональными умениями Лузгина, а тот совершил в отношении своего тестя “диктофонную подлость”, выманив у него за выпивкой и записав рассказ о преступлении. Американцы отшатнулись от компании с подмоченной репутацией (вот у кого оказалось навалом стыда, на коем все держится!), руководство ее сменилось, и досталась она Родине, ради которой майор и расстарался: “работа такая”.

Веселенькая история… И явно надуманная. Искусственная не только на фоне такого правдивого письма, каким владеет Строгальщиков, но и в пространстве какого-нибудь безоглядно-лихого боевика. Увы, никаким другим способом автор, должно быть, не мог привести компанию к благополучию, а своего центрального персонажа — к благоденствию.

Не слишком ясно и будущее романного “Сибнефтепрома”. В тексте мелькает фраза о том, что запасов нефти в Западной Сибири хватит лет на десять, не больше (Строгальщикову верю как эксперту, хотя, может быть, это с моей стороны и наивно). Что тогда? “Получим площади под разработку” где-нибудь на Среднем Востоке, в Иране, спасем буровиков. “Что, забросим их в пески? — Еще как забросим… Мы еще там побурим… Лет сто”. Это уже нечто вроде смутно-заманчивой “либеральной империи” Чубайса, а что хорошо для нашего “Сибнефтепрома”, хорошо для России (кстати, любимая мысль романно-экономических инструктажей Латыниной, с той разницей, что она ратовала за частновладельческий промышленный капитал). “Национальная гордость великороссов” перемещается в транснациональные компании с преимущественным российским участием. Еще одна из туманных возможностей страны.

Я не знаю, кто и в чем здесь прав. Не знаю, например: российские инвестиции в зарубежный бизнес — это форма вывоза капиталов из страны или прибыток для ее мощи и благосостояния населения? И где в этом случае выплачиваются налоги? Я вообще почти ничего не знаю. Строгальщикову известно необъятно много из того, что для таких, как я, экзотика. Начиная с механики залоговых аукционов в Сибири 90-х годов и кончая тончайшими ритуальными деталями начальственной субординации. Но и ему неведомо будущее. Финал его последнего романа — а это и венец всей огромной эпопеи — говорит не меньше чем о надежде, о растерянности, о невозможности найти ответ на этически нагруженные вопросы.