Солнце и Замок - Джин Родман Вулф

на дверь под прогулочной палубой.

– Сойдем вниз, сьер. Я покажу каюту. Невелика, но…

Я вновь покачал головой. По бокам от двери стояли скамьи, и я попросил позволения отдохнуть здесь, наверху. Бургундофара отправилась смотреть каюту, а я, привалившись спиной к переборке, принялся наблюдать за матросами, готовящими «Алкиону» к отплытию, однако перед глазами неотвязно маячило лицо Замы. Один из дочерна загорелых матросов казался смутно знакомым, но мне, пусть и неспособному что-либо забывать, порой трудновато ловить добычу в глубинах памяти, с каждым днем становящейся необъятнее прежнего.

XXXIII. На борту «Алкионы»

Как я уже говорил, «Алкиона» оказалась шебекой – невысокой, изящной, узкой в поперечнике. Фок-мачта ее была оснащена косым парусом громадной величины, грот-стеньга – тремя прямыми (их, дабы взять рифы, опускали на верхнюю палубу), а бизань-мачта – триселем с прямым топселем наверху. Гик триселя венчал флагшток, и по торжественным поводам (каковым Гаделин, очевидно, счел и наше отплытие) с него свисал к воде разноцветный, кричаще-яркий флаг. Точно такие же флаги, сколь мне известно, не принадлежащие ни одному государству на Урд, вились по ветру над топами мачт.

Сказать откровенно, в плаваниях действительно есть некий неодолимый дух праздника – при условии, что на дворе день, а погода благоприятна. Мне то и дело казалось, что «Алкиона» вот-вот отчалит, и на сердце становилось все легче и легче. Правда, радоваться было несколько совестно: сейчас мне, напротив, полагалось оставаться подавленным, выбившимся из сил, как в то время, когда я стоял над телом несчастного Замы и вскоре после… но сохранять уныние далее я просто не мог. Натянув на голову капюшон плаща – совершенно так же, как в тот самый день, когда, облаченный в гильдейский плащ, с улыбкой шагал по Бечевнику, отправляясь в изгнание – я, пусть этот плащ (взятый из гардеробной моих апартаментов на борту корабля Цадкиэль утром, ныне казавшимся столь же далеким, как и первый рассвет над Урд) оказался сажным чисто случайно, вновь улыбнулся, вспомнив о том, что Бечевник тянется вдоль этой самой реки, а волны, плещущие за бортом, вскоре заплещут у его темных каменных набережных.

Опасаясь возвращения Бургундофары, а также того, что кто-либо из матросов мимоходом увидит мое лицо, я поднялся по невысокому трапу на шканцы и обнаружил, что пропустил миг отплытия. Пока я размышлял в одиночестве, Ос, оставшийся далеко за кормой, вполне мог скрыться из виду, не будь воздух прозрачен, словно опал-гиалит. Конечно, на кривые улочки, грязь и озлобленность тамошних жителей я насмотрелся вдоволь, однако хрустально-чистая атмосфера погожего утра придала покосившейся городской стене с обветшавшими башнями облик зачарованного городка с картинки из принадлежавшей Текле книги в коричневом переплете. Сказку ту я, разумеется, помнил, подобно всему остальному, и принялся тихим шепотом пересказывать ее себе самому, опершись ладонями на леер и любуясь меркнущим вдали городком, убаюканный легкой качкой нашего судна, почти не дававшего крена под дуновением едва ощутимого бриза.

Сказка о городе, позабывшем Фауну

В давние-давние времена, когда плуг был для людей еще внове, отправились девятеро вверх по реке поискать подходящее место для обустройства нового города. Много дней неустанно гребли они, плыли мимо диких, глухих берегов, и вот наткнулись на место, где некая старуха выстроила себе хижину из ветвей, а рядом разбила сад с огородом.

Причалили они к берегу, так как припасы, взятые в дорогу, иссякли и путникам уже много дней приходилось питаться лишь рыбой, выловленной в реке, запивая ее речною водой. Старуха (а звали ее Фауной) напоила их медовым пивом, угостила спелыми дынями, бобами всех трех цветов – красными, белыми, черными, морковью и репой, и огурцами толщиной в руку, и яблоками, и вишней, и абрикосами.

Ночь девятеро провели у ее очага, а поутру, обойдя окрестности, отведав местной земляники и винограда, увидели, что здесь имеется все, необходимое для строительства великого города, – камень, добытый выше, в горах, нетрудно спустить сюда по течению на плотах из бревен, чистая вода вокруг в изобилии, а плодородная почва щедро одарит жизнью каждое брошенное в нее семечко.

Стали они держать совет. Одни говорили: старуху-де нужно убить. Другие, более мягкие сердцем, предлагали всего лишь прогнать ее прочь. Третьи считали, что ее следует перехитрить, обмануть тем или иным образом.

Однако вожак их, человек весьма благочестивый, сказал:

– Если сотворим мы любое из этих зол, Предвечный уж точно не спустит нам греха с рук: ведь старуха приветила нас и отдала нам все, что имеет, кроме земли. Давайте предложим ей за землю деньги. Может статься, она согласится принять их, не зная настоящей цены тому, чем владеет.

Сказано – сделано. Начистили девятеро до блеска все свои медные и бронзовые кругляши, ссыпали их в кошель и предложили старухе. Однако от денег старуха наотрез отказалась, ибо любила свой дом.

– Давайте свяжем ее и посадим в одну из ее же лоханей, – сказали некоторые. – Тогда нам останется только спихнуть лохань в реку, и мы избавимся от нее навсегда, а рук кровью не запятнаем.

Но вожак их покачал головой.

– Тогда ее дух уж точно не оставит город в покое, – объяснил он.

Добавили девятеро к деньгам в кошеле все имевшееся при них серебро и вновь предложили кошель старухе, но старуха, как и прежде, отказалась от денег наотрез.

– Она стара, – сказал еще кто-то, – и скоро умрет своей смертью, как ей положено от природы. Давайте я здесь останусь, позабочусь о ней, а вы возвращайтесь к семьям. Умрет она, тогда и я вернусь к вам с новостями.

Однако вожак их снова покачал головой, ибо заметил по глазам говорящего, что тот замышляет смертоубийство. Наконец, добавили они к деньгам в кошеле все свое золото (коего, впрочем, оказалось совсем немного) и вновь предложили кошель старухе, но та, любившая собственный дом, опять наотрез отказалась от денег.

Тогда вожак девятерых спросил:

– Скажи же, что согласишься ты взять за эти земли? Подумай, но знай: так ли, иначе, нашими они станут: мне больше не по силам держать в узде остальных.

Старуха крепко, надолго задумалась и, наконец, ответила:

– Выстроив город, должны вы разбить в самой его середине сад с деревьями, что будут цвести и плодоносить, и о стыдливых мимозах тоже не позабудьте. А посреди этого сада поставьте статую – мое изваяние из чего подороже, из самого драгоценного, что окажется под рукой.

На это девятеро согласились охотно, и, воротившись на то же место с женами и детьми, старухи нигде не нашли. Ее хижину, и голубятни,