Солнце и Замок - Джин Родман Вулф

со страшным грохотом.

Казалось, по мою душу явился злосчастный доброволец, убитый мною давным-давно в нашем некрополе. От ужаса и раскаяния меня словно разбил паралич. Рассекая воздух, лезвие топора свистнуло над моей головой, в точности как Хильдегринова лопата, и, глубоко, проломив штукатурку, словно сапог великана, вошло в стену. Неяркий свет, падавший в комнату из коридора, на миг померк: проем заслонила спина Бургундофары, выскочившей за порог.

Тем временем топор снова вонзился в стену – на сей раз, думаю, менее чем в кубите от моего уха. Холодная, словно змея, окутанная запахом тления, рука мертвеца коснулась моей, и я, движимый скорее инстинктом, чем разумом, вцепился в нее мертвой хваткой.

В коридоре заплясало пламя свечей, из угла в угол комнаты скользнул луч фонаря. Двое почти нагих незнакомцев вырвали топор из рук мертвеца, и Бургундофара приставила нож к его горлу. За ее спиной стоял Гаделин с абордажным тесаком в руке и канделябром в другой. Трактирщик поднял луч фонаря повыше, осветил лицо мертвеца – и, ахнув от ужаса, выронил фонарь из рук.

– Мертв, – пояснил я. – Таких, как он, все мы видели не раз, а со временем и сами станем такими же.

С этими словами я подсечкой, как учил нас когда-то мастер Гюрло, сбил мертвеца с ног, и он рухнул на пол рядом с угасшим фонарем.

– Я же в него нож всадила, Севериан, – выдохнула Бургундофара. – Всадила, а он не…

Осекшись, она крепко, до скрипа стиснула зубы, чтобы не разрыдаться. Окровавленный клинок ножа в ее руке ходил ходуном.

– Берегись! – крикнул кто-то, стоило мне обнять ее.

Мертвец медленно, неуклюже поднимался на ноги. Глаза его, закрывшиеся с падением на пол, открылись, однако взгляд так и остался остекленевшим, бессмысленным взглядом трупа, а одно веко – слегка приопущенным. Из неширокой колотой раны в боку сочилась темная кровь.

Гаделин, вскинув тесак, шагнул вперед.

– Постой, – сказал я, придержав его.

Мертвец потянулся к моему горлу, и я перехватил его руки. Ни страха, ни даже отвращения к нему я больше не чувствовал – теперь я ужасно жалел и его, и всех нас, зная, что каждый из нас в какой-то степени мертв и бродит в полусне, тогда как он спит непробудным сном; все мы глухи к пению жизни внутри и вокруг нас.

Руки мертвого безвольно повисли вдоль туловища. Я провел правой ладонью по его ребрам, и жизнь потекла, заструилась из нее, словно каждый палец, отрастив лепестки, распустился подобно цветку. Сердце мое стало могучей машиной, готовой работать без остановки целую вечность, сотрясая каждым биением мир. Такой жизненной силы, как в тот момент, даруя ему новую жизнь, я не чувствовал в себе никогда.

Еще миг, и я – и все мы – заметили в нем перемену. Остекленевшие глаза мертвеца ожили, вновь обернулись человеческими органами зрения, при помощи коих оживший увидел нас. Холодная кровь посмертия, горькая, едкая гадость, пятнающая потеками бока мясницких колод, вновь забурлила в нем, выплеснулась из раны, нанесенной Бургундофарой, но рана вмиг затянулась, так что от нее не осталось и памяти, кроме кроваво-алых клякс на полу да тонкого белого шрама на теле. Едва кровь прилила к лицу, щеки оживающего, прежде изжелта-бледные, сделались смуглыми, исполнились жизни.

Прежде, до этого самого момента, я полагал мертвеца человеком средних лет, однако юноше, стоявшему, моргая, передо мной, было не более двадцати. Вспомнив Милеса, я приобнял его за плечи и неторопливо, негромко, точно псу, сказал, что мы рады его возвращению в царство живых.

Гаделин с остальными, примчавшимися нам на помощь, попятились прочь. На лицах их отразился страх пополам с изумлением, чему я изрядно удивился (и не устаю удивляться по сию пору): как, как могут люди, столь храбрые перед лицом ужасного, оказаться такими трусами, столкнувшись с палинодией судьбы?

Возможно, дело лишь в том, что, сражаясь со злом, мы бьемся против собственных братьев. Я, со своей стороны, в тот миг нашел объяснение загадке, не дававшей мне покоя с самого детства – отчего, согласно преданиям о последней, решающей битве, целые полчища демонов вдруг побегут с поля боя при виде хоть одного из солдат Предвечного.

Капитан Гаделин выскользнул за дверь последним. На пороге он приостановился, разинув рот, набираясь смелости заговорить, а может, просто в попытке собраться с мыслями, но тут же развернулся и бросился бежать, оставив нас в темноте.

– Тут где-то свечка была, – пробормотала Бургундофара, и я услышал, как она возится в потемках, отыскивая свечу.

Мгновением позже я сумел не только услышать ее возню, но и разглядеть ее. Закутанная в одеяло, Бургундофара склонилась над небольшим столиком возле обломков кровати. Свет, накануне озаривший недужного старика в темной хижине, вновь пришел мне на помощь, однако Бургундофара, увидев перед собою собственную тень, обернулась, в ужасе вытаращила глаза и с оглушительным визгом пустилась бежать следом за остальными.

Гнаться за нею казалось бессмысленным. При свете, послушно перемещающемся в ту самую сторону, куда устремлен мой взгляд, я, как сумел, загородил вход креслами и обломками дверной створки и, дабы нам с воскресшим из мертвых было где отдохнуть, расстелил посреди комнаты вспоротый топором матрас.

Говорю «отдохнуть», не «поспать», так как, по-моему, уснуть ни одному из нас не удалось, хотя сам я раз или два задремал, а просыпаясь, слышал, как оживший мертвец расхаживает вокруг, словно вовсе не заперт в четырех стенах. Казалось, стоит мне смежить веки, глаза открываются сами собой, чтоб еще раз взглянуть на мою звезду, горящую в вышине, над крышей. И кровля, и потолок сделались прозрачными, как кисея; звезда моя, пусть бесконечно далекая, неслась сквозь пустоту к нам, к Урд. Наконец я поднялся, распахнул ставни, выглянул за окно и поднял взгляд к небу.

Ночь выдалась холодной, однако безоблачной: каждая звездочка в небесах сверкала, будто самоцвет. Где искать среди них свою я, как выяснилось, чувствовал инстинктивно, подобно перелетным диким гусям, безошибочно летящим прямо к привычному месту отдыха, пусть даже сквозь пелену тумана шириной в целую лигу. Вернее сказать, я чувствовал, где она должна быть, однако, взглянув туда, увидел только бескрайнюю тьму. Во всех прочих уголках небосвода звезды сияли обильными россыпями, будто горсти бриллиантов, брошенные на плащ мастера, и, может статься, каждая звездочка принадлежала некоему неразумному вестнику, столь же беспомощному, растерянному, как и я сам, но моей среди них не было. Моя – это я знал точно – была там (где-то там), хоть и неразличимая глазом.

Составляя хроники, подобные этой, всякому неизменно хочется описать развитие действия, процесс,