Оазис человечности 7280/1. Воспоминания немецкого военнопленного - Вилли Биркемайер

А с Ниной мы на эту тему уже беседовали, так что мой запас слов пополнился. И слово «аборт» по-русски я теперь знаю. И знаю, что немало женщин оказалось в том же положении, что Людмила, и что многие, не обязательно беременные, попали в лагеря за связь с военнопленными, теперь они заключенные. Это ужасно, что мужчина оставляет любимую женщину на произвол судьбы, и не потому, что не хочет вступиться за нее, а потому только, что он — пленный и никаких прав у него нет. Считается — не должно быть никакой любви, только и всего! Выть хочется от злости и беспомощности. Был и у нас такой случай еще в Макеевке. Военнопленный познакомился с молодой женщиной и заявил, что хочет остаться с ней в Советском Союзе навсегда. Их обоих судили и приговорили к заключению в трудовые лагеря на много лет. А женщину еще заставили сделать аборт. Хуже ничего и быть не могло. А в лагере всем об этом объявляли — для устрашения, должно быть.

Вот так мы с Максом беседовали, глядели на ночное небо, усыпанное звездами. Может, и мои отец и мама смотрят сейчас на небо, может, мы видим одни и те же звезды? Эх, не могут они мне ничего посоветовать. Так что еще хорошо, что мы с Максом вдвоем, что мы с ним здесь не одиноки. Каждый Божий день благодарю за это Бога, вот только усомниться в нем можно — столько бесчеловечности и несправедливости вокруг. Никогда я не видел Макса таким растерянным. «Всегда был уверен, что смогу найти решение, что бы ни случилось, — признается Макс. — А вот спрашиваю совета у тебя, своего подопечного!»

Ничего не поделаешь. И мы отправляемся спать, утром ведь на работу. А утром Макс торопится на первый поезд, да и моя смена начинается на кухне между пятью и шестью утра. Сегодня съел только пайку хлеба и выпил две кружки чая — пшенного супа не хочу, я не голоден. Вспоминаю только, как это было на пешем марше в плен, что значила тогда каждая, пусть хоть с грязью, крошка хлеба…

Заведующий Гейнц уже ждал меня, чтобы ехать в город — нам сегодня получать там какое-то внеплановое мясо. Приехали, оказалось — первыми. Вонь там вокруг мясокомбината стоит ужасная, никогда, наверное, такой не знал. Может быть, мы на пешем марше в плен так пахли — мочой, дерьмом, пропотевшими тряпками, грязью? Ничего не поделаешь, из люка в привезенные нами бочки льется и валится какая-то страшная масса. Я ничего не понимаю, а Гейнц явно доволен: «Ничего! Это рубец да потроха, внутренности. Их надо только хорошо отмыть да проварить, и получится даже вкусно».

Ну, разговоры вести тут некогда, за нами уже образовалась очередь. Бочки наполнены, и мы поехали. Гейнц рассудительно велит в лагерь не въезжать и сначала пригласить офицера, отвечающего за кухню. Пусть посмотрит, если согласится — тогда уж на кухню.

«Schto wy priwesli, Heinz?» — недоумевает тот, зажимая нос. А услышав про потроха, соглашается, что надо попробовать их отмыть. Лучше всего — в бане, там кафель, он не провоняет. Сразу находятся добровольцы на эту приятную работу — их за нее хорошо накормят. И дело идет полным ходом, запах в бане стоит такой, что Гейнц обещает мойщикам еще и по второй пайке хлеба.

И через два или три часа — удивительное дело, две бочки наполнены отмытыми потрохами. А третья бочка — кишками и вонючими отходами проведенной операции. Гейнц собирается промыть «продукцию» еще раз, чтобы заведомо не было никакого запаха, а офицер приводит Марию Петровну, чтобы и она убедилась, что все чисто.

«Woobsche, ne tak usz plocho!» — говорит она и объясняет Гейнцу, что во внутренностях содержатся очень полезные минеральные вещества. Мы о том понятия не имели, для нас это было просто — мясные отходы для Plennych.

И мы идем мыться — при кухне есть отдельная душевая для персонала. Когда, переодевшись, выходим к товарищам, они уверяют, что от нас совсем не пахнет. Ну ладно. Не знаю, может быть, мерзкий запах «застрял» уже у меня в носу.

МАША

Сегодня мне надо к шести вечера быть в больнице у Марии Петровны. И меня одолевает странное чувство, потому что я не знаю, зачем я туда идуг Она же сама сказала недавно, что рана хорошо зажила!

Очень неуверенно стучу в дверь…

Она сидит спиной ко мне, волнистые волосы спадают на плечи. Повернулась, встала, медленно идет ко мне и, не говоря ни слова, поворачивает ключ в двери. И… И охватывает руками мою шею, страстно целует меня в губы. Поцелуй, какого в моей жизни еще никогда не было, он словно молния пронзает все мое тело, и ничего другого мне не остается, как отозваться на него с такой же страстью. Ничего не соображая, ничего вокруг себя не замечая, прижимаемся друг к другу. И начинаем срывать с себя мешающую этим сумасшедшим объятиям одежду, приближаемся к койке. И там предаемся любви без конца, пока не выбиваемся из сил окончательно…

Голова Марии лежит у меня на груди. Стоит мне открыть рот, как она тут же залепляет его своими губами. «Ничего не говори, — шепчет Маша мне в ухо, — я хочу лежать с тобой и отдаваться любви, больше ничего!» И вот эта, такая привлекательная зрелая женщина — в моих объятиях, она отдается немцу, военнопленному, побежденному ее обаянием. И тут в моих мыслях возникает Нина…

Нина, моя первая большая любовь, за которую я был готов и готов сейчас отдать всё. А Маша молча лежит на моей груди, и я начинаю испытывать укоры совести — ведь в объятиях Маши я уже предал Нину! И я пытаюсь мою совесть успокоить и задаюсь вопросом, а нельзя ли любить сразу двух женщин. Нельзя ли поделить любовь, не раня этим ни Нину, ни Машу? Но эту мысль я прогоняю, потому что Маша начинает снова ласкать меня. И где только она находит разные места для этих ласк! И я ведь не сопротивляюсь и чувствую себя в ее объятьях просто замечательно. Глаза не открываю, представляю себе эту скромную комнату волшебным замком. А Маша не устает нежиться со мной, и мы снова и снова предаемся любви. Она так прекрасна, что лучше бы я никогда не просыпался от этого волшебного сна…

Повернувшись, я впервые обнаруживаю, что у Маши нет правой ступни. Я хочу потрогать ее ногу, она сопротивляется, но все же беру ее голень руками, нежно глажу и целую шрамы от ампутации. А Маша прижимает меня к себе, страстно целует и лепечет, что очень боялась отвратить меня от себя этим увечьем. И рассказывает, как это случилось. Она была врачом в полевом госпитале. Пьяный офицер, ухаживания которого она отвергла, наехал на нее на машине и так покалечил ей ногу, что правую ступню пришлось отнять. Он-де хотел ее напугать, а наехал нечаянно… Его судили, и Маша его никогда больше не видела. В госпитале говорили, что во время боя с немцами взрывом снаряда ему оторвало ногу; очень похоже на правду. Разговор возвращает нас к суровой действительности, и мы советуемся: как же нам быть дальше с нашей любовью. Нам нельзя рисковать, нельзя обращать на себя внимание и вообще мы должны затаиться.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});