(сборник) - Слово солдате

— Первый выступ взяли! — крикнул подскочивший к нему Манжула и схватил его руку липкими пальцами.

— У вас мокрые руки, Манжула!

— Я был в рукопашной. Тридцать пять, — бормотал он, поблескивая зубами, — тридцать пять.

Букреев понял, что это страшный счет мести, и двигался под бормотанье своего телохранителя, бормотанье, похожее на заклинанье:

«...Девятый вал дойдет до Митридата,

Пускай гора над Керчью высока...»

Рыбалко теперь невозможно было догнать. Он получил приказ Букреева во что бы то ни стало выйти на вершину к рассвету и зажечь там условные сигналы для кораблей поддержки.

Второй выступ, как горб верблюда. Букреев побежал наверх. В это время оттуда открыли огонь. Снова проклятые пулеметы, снова враг, вкопавшийся везде, влезший во все поры земли.

Почему здесь он, Букреев? Почему все эти люди были отняты от своих мирных дел и брошены выковыривать, выдавливать наглую и цепкую нечисть?

Почему эти люди обагряли руки, теряли золотые дни своей юности и все, чем так коротко богат человеческий век?

Потому что немцы, напав на русскую землю, оторвали наших людей от крестьянских хат, от пажитей и нив, от бледных березовых рощ... Немцы окружали советских людей на их же земле, убивали их голодом, металлом, огнеметами. Враги натащили сюда своей техники убийства, сделанной в крупных городах Германии для уничтожения русских людей.

Какие чудовищные корни во всем этом! Какая ядовитая плесень взбродила на нашей земле, захваченной гитлеровцами.

...Букреев бросился на вторую укрепленную линию как на зло, которое он должен уничтожить, несмотря ни на что. Несмотря на то, что он еще хочет жить, несмотря на то, что у него семья и дети...

Яркие короны гранат. Оружие, присланное им детьми, ремесленниками Сибири и Урала.

Кинжалы! Откованные, может быть, в Златоусте, где ковались шпага Суворова, сабли Фрунзе и Чапая!

Букреев проскочил колючую проволоку, забросанную ватными куртками, и услышал шумы последней атаки. Рыбалко таранил вершину.

Букреев пошел вперед, заглатывая воздух, который не мог уже напитать его. В ушах стучало. Он не мог разобрать, что кричал ему Манжула. Букреев ступил еще несколько шагов, закачался и упал.

— Тридцать восемь! Тридцать восемь! — Манжула вел счет мести.

Надо подняться. Букреев царапал стеклянную землю, прелые травы вылетали из-под его пальцев. Надо туда...

Ветер доносил к нему шумы атаки. Рыбалко, Батраков, Горбань... Сражайтесь! Тех, кто не может идти, оставлять.

— Товарищ капитан! — Манжула теребил его. — Товарищ капитан! Митридат наш!

Манжула поднял его на руки и пошел шагом все вверх и вверх.

* * *

Букреевцы ворвались на Митридат. Многие — ползком, на четвереньках, сцепивши судорожными пальцами свое оружие, чуть ли не в зубах держа последние запалы для гранат.

С гранатами и этим оружием они бросились на последних врагов, захвативших вершину, и молча выбили, вырезали тех, кто сидел здесь, как в кратере готового подняться огнем и пеплом вулкана.

Заросшие бородами, израненные, ворвались на Митридат наши солдаты, принеся сюда ярость мщения и тоску по загубленным германцами жизням. Бойцы батальона Огненной земли взлетали сюда, как грозные орлы. Они поднялись выше огромного штормового вала и обрушились на врага.

Многих русских молодых людей сожгла Огненная земля! Но пламя сгоревших жизней осветило грядущее.

Манжула вносил на плечах командира. Манжула ступал, тяжелый и коричневый, как корень горного дуба. Два автомата висели на его плече, два кинжала, колени были разбиты до костей. Он опустил командира на землю и строго сказал обступившим его бойцам: «Жив!»

Букреев очнулся. Страдальческая гримаса пробежала по его лицу. Прижавшись локтями к камням, он хотел самостоятельно приподняться, но, подхваченный десятками рук, взлетел на воздух, а потом был осторожно поставлен на ноги.

На него смотрели с благодарностью. Они вышли сюда, несмотря ни на что, и сюда к ним идет помощь Великой земли. Букреев был с ними все сорок героических дней, освещенных познанным смыслом их страданий.

— Ребята, мы будем жить! — прокричал Букреев и погрозил туда, откуда, казалось, еще летела на них смерть.

На горе быстро сложили в кучи обломки патронных ящиков, обрывки обмундирования, винтовочный лом. Батраков спускал вниз бойцов, чтобы скорее захватить причалы. Букреев видел, как скользнул со скалы неутомимый Рыбалко, пошедший на свой очередной таран.

Немецкие пикировщики с ревом бросились на группу Рыбалко. Гору заволокло дымом. Но снизу уже взлетали ракеты: «Причалы были в руках своих».

— Скажите кораблям, что мы живы, ребята! — крикнул Букреев.

Костры загорелись под рев прилетевших сюда советских истребителей.

В небе повисла воздушная охрана могучей Родины.

Кузьма Горбунов

ВЕСТНИК ДОБРЫЙ

В то время, когда наши части освобождали последние советские земли, в прифронтовую деревеньку Лаваришки, расположенную близ железнодорожной линии и всего лишь километрах в восьми от передовой, зашел русский снайпер старший сержант Анкудин Суеверин.

Домов десять обошел старший сержант, и всюду — одно и то же: крылечки пошатнулись, окна и двери намертво заколочены почерневшими досками. Заглянет Анкудин сквозь щель в простенке, а внутри — темная, нежилая пустота, по углам шуршит мусором одичалый ветерок. Наконец, в переулке снайпер увидел сизые завитки дыма над соломенной крышей.

Суеверин чуть приоткрыл дверь избы, спросил:

— Можно?

— Если с добром, всегда можно, — послышался в ответ певучий, чистейший русский говорок.

Маленькая, сгорбленная, словно игрушечная, старуха подошла мелкими шажками к порогу и, задрав голову с узелком жиденьких седых волос на затылке, принялась разглядывать рослого гостя черными, пытливыми, еще сохранившими остроту и живой блеск глазами.

Старший сержант, разрумяненный морозцем, поправил самозарядку на плече и удивленно сказал:

— Никак русская!

— Природная, — горделиво ответила старуха, — Пензенской области, с узловой станции Инза, Ольга Тарасовна Смирнова.

Одета была Тарасовна в литовскую женскую жилетку со шнуровкой; на ногах — деревянные ступанцы.

— Как это вас, бабушка, занесло в такую далищу?

— На поезде... В сороковом году внучка моего Сашеньку перевели сюда слесарем на железную дорогу. Он и меня, одинокую, захватил... Садись, молодчик. Угощать тебя нечем. Разве кипяточку согреть?

— Мне, бабуся, рассиживаться некогда, начальство заругает. Я к вам по делу.

— Какое же это такое срочное дело к старухе?

— Курочки у вас имеются? — спросил Анкудин.

— Курочки?.. — Глаза у старухи сделались колючими, недоверчивыми. — Какие могут быть курочки, если фашист у нас три года царствовал? Люди — и те в разные стороны разлетелись. А кто не успел, Гитлер к себе уволок или истребил. Во всей деревне только я да семиребрый дед Парамон и остались. Он тоже сюда с холостым сыном приехал. Ребер у деда в левом боку всего-навсего семь доктор насчитал, а ума в голове, без доктора видно, меньше, чем у меня. Война грянула, местные жители в Расею бросились спасаться, а Парамон говорит мне: «Успеем. Нам особый вагон подадут». Вот те — подали... А ты — курочки!.. Нет! И перышка куриного нигде не найдешь.

Суеверин переступил с ноги на ногу, усмехнулся.

— Как же нет, если сам видел — под сараем ходят.

— А ты уже подглядел! — воскликнула старуха и забегала по избе, обдергивая пожелтевшие шторки на окнах, старенькую скатерть на столе.

— Да чего тут подглядывать? Шел к вам через двор, вижу — ковыряются в навозе.

— Так это не курицы, а ранние цыплята, — кипятилась бабка. — Петушок да три молодки. Их в подполье наседка выводила украдкой от супостата.

— Может, бабуся, уступите одну штучку? — ласково попросил снайпер. — Мне ведь не даром. Желаете — на деньги, желаете — на гороховый концентрат поменяем. Не обязательно молодочку, можно и петушка.

— Понятно, — ядовито заметила старуха, — горшок не разбирает, что варит: курицу или петуха.

— Да мне не в горшок...

— На племя, значит? — еще язвительнее спросила Тарасовна.

— И не на племя, а вроде как — убивать...

Старуха рассердилась.

— Что ты мне, парень, огород до самых небес городишь?

— Право, не вру, — смиренно уверял Анкудин. — Если так случится, я вам курочку и обратно могу доставить.

— Живую?

— Нет, скорее всего, пожалуй, мертвую. Вы не беспокойтесь, она не задушенная будет... Но и не зарезанная... — Суеверин запутался, поспешил кончить: — Одним словом, кушать ее вполне будет возможно, за это ручаюсь.

Бабка совсем оторопела, беспомощно опустилась на табурет.

— Не задушенная и не зарезанная... Не на племя, а в горшок можно... Ты не из госпиталя, случайно? Может, тебе голову миной сконфузило, и ты умом еще не поправился?