(сборник) - Слово солдате

Стрелка прыгнула к последней минуте.

И тогда те, оставшиеся в заслоне, открыли пулеметный огонь короткими, злыми очередями. Немцы сразу зажгли подкову артиллерийских позиций. Все понеслось на клочок земли, отбиваемой восемью русскими бойцами...

В то же мгновение солдаты перекатились через бруствер. Букреев пробежал по твердой земле очень недолго, а затем его ноги потеряли опору и провалились. Ломая топкую корочку льда и с трудом вытаскивая ноги из донного ила, Букреев медленно зашагал вперед. Позади он видел знакомую феерическую картину артиллерийской обработки плацдарма. Вместе с Букреевым шли Манжула, Кулибаба и Надя Котлярова, единственная медицинская сестра, оставшаяся в их батальоне.

Рыбалко только первую секунду находился рядом, а потом он пропал в темноте вместе со своей ударной группой. Батраков присоединился к Рыбалко. Присутствие этого пылкого и решительного человека в первой волне было необходимо.

«Только бы не подвело сердце», — тревожно думал Букреев, то окунаясь в грязь повыше колена, то выскакивая на мочажинные островки. Хроническое недоедание и постоянное напряжение словно вывинтили из его сердца какие-то нужные шурупы. Манжула, предупрежденный еще Надей Котляровой, неотступно шагал за командиром.

Если вначале Букреев следил, как выбирались из траншей пехотинцы и моряки, направлял первую и вторую группы, перебрасывался своими соображениями с офицерами, то теперь, вплоть до непосредственного сближения с противником, у него была одна задача — пройти две тысячи метров болота и не свалиться. Теперь все было направлено, все двигалось. Команды пока были излишни, так как задача была чрезвычайно проста — форсировать болото. Отставать нельзя.

Для изнуренной пехоты первый бросок, продиктованный чувством страха («Скорей со всеми! Только бы не отстать!»), сменился чувством надежды. Ведь их пока не открыли. Не разгадав хитрости, противник обстреливает пустое, оставленное ими место. Болото, пугавшее их, стало другом. Нервный подъем — спутник всякой опасности — и разгорающиеся надежды на спасение дали добавочные силы, помогающие выполнению боевого приказа.

Позади по-прежнему горела оставленная земля, и сверху, зонтом, оставляя метеоритные трассы, с еле уловимым посвистом неслись снаряды.

Вторая волна начала сближаться с группой Рыбалко. Точно определить пройденное расстояние было трудно, но примерно дело подходило к атаке.

— Надо догнать Рыбалко, — сказал Букреев, ускоряя шаги.

Наконец они достигли головы колонны. Различить самого Рыбалко было трудно среди круглых спин, катящихся по болоту, словно стая дельфинов. Тяжелое дыхание, бульканье и чавканье сопровождали эту стаю. Тут были люди дела, и за ними, кроме преодоления болота, значилась основная задача — штурм всех препятствий, встречающихся на пути. В ожидании первой атаки они, поднабирая сил, несколько замедлили движение.

Букреев сблизился с Рыбалко. Старший лейтенант блеснул в его сторону двумя светлыми точками на лице — белками глаз и зубами. Они пошли рядом.

Ракеты, полетевшие вверх, сопровождались треском автоматов. Немцы забеспокоились. Яркий свет сигнальных цветных дымов открыл группу Рыбалко, но также открыл и немецкие насыпные холмы, ответвленные от дамбы, — позиции, которые десантникам необходимо было отыскать.

Свет погас. Не успели глаза снова освоиться с темнотой, как послышались знакомые рокочущие звуки крупнокалиберных пулеметов, и над холмиками, то вытягиваясь, то заматываясь, появились искрасна-голубоватые жальца.

Группа Рыбалко, куда влились и бойцы морской пехоты, ответила автоматной стрельбой и криками «полундра». Казалось, что слово это должно было разбудить сразу всех немцев, занявших эти прибрежья Тавриды. Вслед за криком, подхваченным в глубине колонны, вслед за усиленным чавканьем ног и пронесшимися вперед людьми десятки гранатных разрывов поднялись карминными букетами.

По тому, как стремительно-весело прокувыркались вперед еще несколько дельфиньих стаек, Букреев понял: атака удалась.

Автоматы продолжали трещать. Кое-кто палил из немецких трофейных, и разрывные пули вспыхивали яркими, моментально гаснущими звездами.

— Прорвали! — закричал наклонившийся к Букрееву полковник. — Теперь остались артиллеристы!

Полковник отдал приказание поторапливать пехоту. Букреев спустился с холмика, оставив там полковника. Отрывистые слова команды — и Рыбалко потерялся в свистящем ветре и сразу упавшей, как бархатный экран, ночи.

Пехота прорвалась. Впереди была степь. Первый успех будто окрылил этих измученных до крайности людей. Стремясь вперед, они могли увидеть теперь солнце, могли выйти из ночи. Тревожные сомнения сменились слишком радужными мечтами.

Букреев трезво отдавал себе отчет: впереди, до рассвета, еще восемнадцать километров, впереди враг, штурм Митридата и все неизбежно тяжелое, что принесет заветное слово — завтра.

Десант шел к жизни. Разламывая вражескую оборону, не ожидавшую атаки в глубину, с фанатичным упорством двигался Рыбалко.

Степь, изрытая глубокими ямами, сморщенная балками, вела к своим. Немцы шарили прожекторами, освещали ракетами.

Рыбалко подмял под себя артиллерийскую батарею. Прислуга была вырезана с такой ожесточенной точностью, что артиллеристы не могли сообщить штабу о продвижении группы прорыва.

От Рыбалко появлялись вестовые. Он присылал их после того, как разрывал очередную цепь, обвязавшую их. Вестовые появлялись, как маяки на вершинах курганов, докладывали Букрееву и снова исчезали в темноте.

Немцы не могли представить, что весь десант ушел из их рук. Они не могли поверить, чтобы люди, обреченные ими на медленное вымирание, могли выскользнуть и укатиться куда-то в ночь. Они высылали в степь патрульные автомобили и мотоциклистов. Вспыхивающие фары неслись по дорогам, изредка нервно стреляли пулеметы. Патрульных пропускали, если они не мешали и могли донести командованию выгодные нашим сведения. Все было подчинено единственной цели — прорваться к своим. Там брезжил день, там была жизнь, там были встречи с друзьями, там снова можно было припасть к соленой воде моря.

Все было собрано в кулак, зажато и брошено вперед; Букреев поторапливал. Он сбросил ватник и шел в одной гимнастерке, с расстегнутым воротом. Он вместе со всеми был одним из атомов этой концентрированной человеческой воли.

Попались ямы. Здесь было до войны строительство. На огромной площади были вырыты котлованы. Люди падали в ямы и выбирались при помощи поданных винтовок, связанных поясов. В ямах скопилась ледяная вода, прикрытая тонким льдом. Иногда люди окунались с головой, но, отфыркиваясь, выбрасывались на поверхность и попадали в руки товарищей. Какая-то магнетическая сила сцепила всех и двигала вперед.

Огненная земля пламенела далеко позади. Противник не переставал ее разрушать. Но десант должен пробиться. Он должен донести до живых людей славу Огненной земли, славу русского народа, славу русской армии.

— Митридат! — закричал кто-то.

Темные высоты поднимались над ними. Они нависли, как какая-то сказочная гряда, преградившая им доступ к жизни.

— Вперед!

Букреев сбросил автомат с ремня и, ухватившись за него, как за что-то животворящее, пошел вперед на штурм горы Митридата. Возле него очутился полковник. Солдаты окружили их и шли с ними. Второй, следующий за рыбалковским таран был подготовлен.

Букреев откинул на затылок фуражку и пошел на штурм как рядовой, как и полагалось в такой момент.

В груди Букреева стучали слова памятной песни. Ее пел его батальон еще в Геленджике:

Девятый вал дойдет до Митридата!Пускай гора над Керчью высока,Полундра, враг, схарчит тебя граната!Земля родная, крымская, близка!

Песня стучала в его сердце. И когда десантники торжествующе и грозно проорали слово, которому когда-то по справедливости нужно будет воздвигнуть золотые монументы, Букреев впервые, не стесняясь, что он комбат, что он имеет уже все тридцать шесть лет, а не какой-нибудь мальчишка, закричал вместе со всеми:

— Полундра!

Рокочущие, как боевые барабаны, звуки этого слова бросили всех вперед. Букреев ворвался в первую траншею. Он стрелял и шел вперед. За ними очищала траншеи вторая волна, Букреев шел на вершину горы, как на вершину господства своего духа.

— Первый выступ взяли! — крикнул подскочивший к нему Манжула и схватил его руку липкими пальцами.

— У вас мокрые руки, Манжула!

— Я был в рукопашной. Тридцать пять, — бормотал он, поблескивая зубами, — тридцать пять.

Букреев понял, что это страшный счет мести, и двигался под бормотанье своего телохранителя, бормотанье, похожее на заклинанье: