Желябов - Александр Воронский

Вопрос. Вы видели, что государь император наклонился над раненым?

Ответ. Да, видел, и потом он поднялся и пошел…

Подсудимый Желябов. Я просил бы объяснить мне маленькую формальность: должен ли я стоять или сидеть, делая заявления?

Первоприсутствующий. — Обращаясь к суду, вы должны давать объяснения стоя.

Бесспорно, подсудимый издевается над судом. Неужели этого не понимает председатель?

Доблестный капитан Кох, по его же, коховским словам, обезоружил Рысакова, отняв у него револьвер и кинжал.

Подсудимый Желябов. На дознании есть показание, что свидетель обнажил саблю.

Свидетель Кох. В первый момент я обнажил саблю, предполагая, что народ будет рвать преступника, но затем я тотчас же вложил ее в ножны.

Вопрос будто незначительный, но после ответа неукоснительного капитана, что он тотчас вложил саблю в ножны, ему что-то не очень верится.

…Вереницей проходят свидетели: полицеймейстер Дворжицкий, рядовой Козьменко, рядовой Луценко фельдшер Горохов. Горохов утверждает: перед вторым взрывом из толпы выделился человек.

Вопрос Желябова. Не помнит ли Горохов его наружности? Нет, Горохов не помнит его наружности Свидетель Несговоров, городовой.

Вопрос Желябова. Видел ли он или не видел народ на месте взрыва?

Ответ. Публика подходила.

Свидетель Назаров, сторож; рядовой Макаров, рядовой Евченко, подпоручик Крахоткин, рядовой Павлов, подпоручик Рудыковский, граф Тендряков, адъютант Кюстер.

Утверждают: на месте взрыва было немало "частной" публики. Однако никто из них не привлечен к суду свидетелями: с казенными людьми сподручнее — их легче обработать.

Никак не может угомониться подсудимый Желябов. Он спрашивает свидетельницу Смелкову, помнит ли она хорошо, что Рысаков и он были с товарищем у Ельникова 26 числа, а не на другой день; он требует огласить некоторые свои показания и свое заявление от 2 марта в подлиннике. Ему в этом отказывают. Он пытает свидетеля Рейнгольда и, наконец только тогда уступает место Кибальчичу, когда к столу вещественных доказательств подходят эксперты. Они отдают должное динамитной мастерской "Народной Воли" и Кибальчичу. Но признавая заслуги его в дел в изготовления метательных снарядов новейшей конструкции, они утверждают, что гремучий студень, вероятно, привезен из-за границы. Для его пригототовления нужны большие приспособления и домашним способом получить его затруднительно.

Подсудимый Кибальчич. Я должен возразить против мнения экспертизы о том, что гремучий студень заграничного приготовления. Он сделан нами. Относительно приготовления его есть указания в русской литературе…

Следуют указания, следуют подробности. Цареубийцы преспокойно рассуждают о свойствах гремучего студня, оспаривают авторитеты, чуть ли не читают "первоприсутствующим" популярные лекции! И какая щепетильность, едва дело касается "предприятий" и "учреждений" их партии. Ни на йоту не хотят умалить заслуг партии.

И опять возмутительное поведение Желябова.

Первоприсутствующий. Подсудимый Желябов, не можете ли дать объяснение?

Подсудимый Желябов. Эти жестянки, как и другие вещи, отобранные на моей квартире, составляют нашу общественную собственность и были в распоряжении моем и Перовской для надобностей партии.

Первоприсутствующий. Для чего служат эти, трубки?

Подсудимый Желябов. Более подробных объяснений я давать не желаю. Жестянки--общественная собственность…

Это объяснение? Это — издевательство.

Не оставил в покое подсудимый и Самойлова, старшего дворника при даме графа Менгдена, где была лавка сыров.

Вопрос. В чем тогда я был, в сюртуке (при предъявлении в жандармском управлении. — А. В.)?

Ответ. В сюртуке.

Вопрос. Какого цвета?

Ответ. Черный сюртук. Я смотрел больше в лицо.

Вопрос. На улице в чем вы меня видели?

Ответ. В пальто.

Подсудимый Желябов. Я обращаю внимание на то, что при предъявлении меня свидетелю я был не в том костюме, в каком меня видел свидетель, т. е. не в пальто и не в шапке. Это важно… по отношению к Тимофею Михайлову.

Желябов все еще не потерял надежды спасти Михайлова. Он долго не отпускает Самойлова. Когда Самойлов утверждает, будто он застал однажды Кобозева нетрезвым, Желябов заставляет признать дворника, что он не видел его пьяным.

"Кобозев шел не шатаясь. Если бы не было на это обстоятельство, — поясняет Желябов, — обращено внимание прокурора, то я не спрашивал бы свидетеля, потому что полагаю, что наша деятельность такова, что перерождает людей и пьянству мы не предаемся, особенно такой человек, как Кобозев. Он совершенно непьющий"…

Государственным обвинителем выступал Н. В. Муравьев, впоследствии министр юстиции. Самодержавие считало Муравьева одним из самых одаренных и изворотливых прислужников. На суде ему все благоприятствовало. Его ожидали награды и повышения. Считают речь Муравьева блестящей. Однако почему же до 1906 г. отчет с замечательной речью держался под спудом? Казалось бы, чего лучше и проще просветить российских граждан уничтожительным выступлением правительственного Цицерона и раз навсегда повергнуть в прах и ничтожество ненавистных социалистов-цареубийц? А вот, не осмелилась сделать это царская монархия.

Возможно, аудитории, подобранной тогда властями, речь Муравьева и показалась необыкновенной, "исторической". Для нас она звучит прежде всего напыщенно. Она произнесена с казенно-патриотическим я церковным пафосом. Муравьев, обвинявший Желябова в склонности к театральным эффектам, сам был исключительно театрален. Сверхпатетические восклицания, как будто искренние, но явно рассчитанные взрывы негодования, энергичные, уничтожающие жесты то и дело перемешивались с церковнославянскими архаизмами, с теми особыми витиевато-тарабарскими, неуклюжими выражениями, какие выработала самодержавная государственность… — Неудержимые слезы подступают к глазам… обрывается голос, цепенеет язык, опирает дыхание… мрачная бездна человеческой гибели… незабвенный отец и преобразователь… все громко вопиет об отмщении…

Кстати: Муравьев был некогда товарищем и другом Перовской по детским играм. Родители Перовской и Муравьева вместе служили в Пскове и часто виделись. Барду самодержавия пришлось забыть своенравную, упрямую Соню в коротеньких платьицах, розовощекую и чистоплотную. Муравьев сделал это с легким сердцем; он опустился даже до упреков в безнравственности.

В начале своей речи он упомянул о беспристрастии. — Нам понадобится все мужество и вое хладнокровие… нам предстоит спокойно исследовать и оценить ко всей совокупности несмываемые пятна злодейски пролитой царственной крови, область безумной подпольной крамолы, фанатическое исповедание убийства, всеобщего разрушения— и в этой горестной, но священной работе да поможет нам бог!

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});