Белый Север. 1918 - Яна Каляева

будущее нам приходится идти на решительные меры, значит, так тому и быть, — убедил наконец Чайковский сам себя. — На рассвете эти части были отправлены на фронт. Товарищ Марушевский доложил, что солдаты вели себя смирно, но постоянно пели… Русская душа — загадка, вы не находите, Максим Сергеевич?

Максим пожал плечами.

— Однако союзники были весьма фраппированы столь неуместной веселостью. Владимиру Владимировичу пришлось им объяснять, что эти песни, должно быть, выражают раскаяние и скорбь.

Марушевский потерял контроль над собственной армией, расстрелял своих же солдат — а волнует его, что подумают союзники… Ясно-понятно.

— Но я другое хотел вам сообщить, Максим Сергеевич, — продолжал Чайковский. — Лично, так сказать. Вы заслуживаете услышать эту новость не на общем собрании, а от меня.

— Да, Николай Васильевич? Я весь внимание.

Чайковский приосанился, пригладил бороду:

— Как вы, вероятно, знаете, я получил письмо с настойчивым приглашением принять участие в работе Русского политического совещания в Париже. Это было тяжелое решение… Я разрывался и разрываюсь до сих пор между своим долгом перед Северной областью и ответственностью за судьбы всего Отчества… И в итоге все же решил, что больше пользы России смогу принести в Париже.

Максим одними губами выматерился. Нечеловеческим усилием воли удалось промолчать. Среди слов, которые ему хотелось произнести, цензурных было немного.

Чайковский считал выражение его лица и вскинул перед собой ладони, будто бы защищаясь:

— Я понимаю, что покидаю вас в тяжелый исторический момент! Однако только на время — короткое, смею надеяться. Но и вы поймите, Максим Сергеевич: от работы этого совещания зависит международное признание белых правительств! Без помощи мирового сообщества нам большевиков не победить, а сейчас, когда Великая война закончена, даже у стран Антанты нет официального основания нам помогать.

— И кто же займет пост председателя правительства Северной области после вашего отъезда? — спросил Максим настолько ровным тоном, насколько это оказалось в его силах.

— Как «кто»? Товарищ Зубов, разумеется!

— Но это же… ваш секретарь.

Зубова Максим воспринимал исключительно как бледную тень импозантного Чайковского.

— Не мой секретарь, а секретарь правительства, — в голосе Николая Васильевича впервые прорезался намек на упрек. — Петр Юльевич — опытный земский деятель, человек самых прогрессивных взглядов. Уверен, он прекрасно справится с обязанностями председателя правительства в мое — временное, подчеркиваю! — отсутствие.

Безликий секретарь, временно исполняющий обязанности председателя временного правительства… Максим не мог даже вспомнить, обращался ли когда-либо к Зубову по имени-отчеству. Да уж, немного осталось от проекта возрождения России в духе Минина и Пожарского.

Максим часто был недоволен Чайковским — его нерешительностью, любовью к разглагольствованиям, бесконфликтностью. Возникало иногда ощущение, что вся деятельность этого человека строится по принципу «казаться, а не быть»: вот, у нас вроде бы демократическое правительство, вот только кого оно в действительности представляет и насколько эффективно работает — это слишком сложные вопросы… Но ведь были у Николая Васильевича и сильные стороны. Он определенно пользовался авторитетом у иностранных дипломатов, они к нему прислушивались. Если Пуль, а впоследствии Айронсайд теряли берега и начинали распоряжаться областью как своим личным хозяйством, или поставки хлеба задерживались, или заграничные моряки слишком уж буянили, Николай Васильевич совершал пару визитов. Там выпивал чаю, здесь беседовал по душам — и вопросы худо-бедно решались. Как знать, не были ли такт и дипломатичность председателя правительства причиной того, что Северная область держится до сих пор?

Максим набрал полную грудь воздуха, медленно выдохнул и постарался изложить свою позицию настолько конструктивно, насколько было в его силах:

— Николай Васильевич, прошу прощения за дерзость, однако по моему скромному мнению это крайне неудачное решение в нашей ситуации. Понимаете, здесь многое завязано на вас, на ваш авторитет. Боюсь, после вашего отбытия союзники перестанут воспринимать наше правительство всерьез, а вы ведь представляете, к каким последствиям могут привести конфликты с ними…

— Право же, вы меня переоцениваете, — смущенно улыбнулся старик. — Товарищ Зубов справится ничуть не хуже, да и генерал Марушевский уверенно контролирует ситуацию.

Вчерашняя ситуация была менее всего похожа на ту, которую хоть кто-нибудь контролирует. Максим понял, что все-таки теряет самообладание, и восстановить его уже не смог:

— Да как вы не понимаете! Вы не можете сейчас бросить область, просто не можете! Не в Париже будут решаться судьбы России! Пусть вы посредственный председатель правительства, но смены-то у вас и вовсе нет! А главное, именно этого люди боялись с самого начала — что как только начнет припекать, мы уедем за границу, бросим их на растерзание большевикам! Нельзя подтверждать эти опасения! Мы должны показать, что останемся здесь до конца, каким бы он ни был!

Чайковский глубоко вздохнул:

— Глубоко сожалею, что вы не поддерживаете мое решение, Максим Сергеевич. Тем не менее оно не изменится. Вы же сами видите, я — не тот человек, который способен управлять областью в эти жестокие времена…

— Никто из нас не был таким человеком! Мы обязаны стать такими, потому что этого требует от нас Россия!

— Вот вы, голубчик, и станете, — печально улыбнулся Чайковский. — А усталому старику оставьте дипломатическое поприще. Я использую свое влияние, чтобы прислать из-за границы всю помощь, какую только смогу. Видит Бог, она нам понадобится.

* * *

Трамвай пришел сверх всякой меры переполненный, и Максим решил пройтись по Троицкому проспекту пешком — проветрить голову и обдумать, каковы же окажутся последствия отъезда Чайковского. Выходило, что в правительстве Северной области не остается ни одного члена Учредительного собрания.

Учредительное собрание было священной коровой этой эпохи. Его повторный созыв провозглашали своей целью все поголовно белые генералы. Максим недавно с удивлением узнал, что даже большевики в октябре пришли к власти под лозунгом его защиты, хотя и разогнали после первого же заседания. Оно было последней законной властью в России: ведь император отрекся в пользу своего брата, а тот — в пользу Учредительного собрания. Максим видел, что многие поддерживают и Колчака, и Марушевского. Люди настрадались от хаоса и беззакония, и им была близка идея сильной власти — а если без кокетства, то военной диктатуры. Но понимал Максим также, что идея Революции по-прежнему сильна в массах, и все, что может быть воспринято как ее предательство, частью общества будет встречено в штыки. Много ли веры Колчаку, обещающему восстановить Учредительное собрание, если с уже избранными в него людьми он не смог поделить власть? А теперь и у