Белый Север. 1918 - Яна Каляева

А эта жизнь, тревожная, непредсказуемая и жестокая, стала для него настоящей.

— В общем, ничего интересного, — повторил Максим. — Даже странно, что такой никчемушник, как я, должен изменить судьбу России, как бы нелепо это ни звучало…

Маруся снова нащупала что-то под жакетом. Все-таки пистолет? Интересно, быстро она стреляет? Что же, может, оно и к лучшему… Максим сам удивился накатившему на него тупому равнодушию к собственной судьбе.

— Отчего же нелепо? — спокойно спросила Маруся. — Бог действует непостижимыми для нас способами.

— Давно хотел спросить… Как так вышло, что ты, революционерка, веришь в Бога?

— Да я потому и революционерка, что верю в Бога! Но не в подменного бога попов, который учит, что сильный жрет слабых и так оно и должно быть. Этот бог мертв, ведь скоро все станут грамотны и смогут сами прочитать, чему революционер Иисус учил на самом деле.

— Революционер Иисус? — Максим хмыкнул. — Ты вот это серьезно?

— А чему он, по-твоему, учил? Освобождению от долгов, обобществлению имущества — у кого есть излишек, отдай его тому, у кого ничего нет. Потому что любовь к ближнему — это действие, а не чувство! Преобразование мира, чтобы сделать его свободным от греха! Потому что грех — явление социальное, и корни его в природе общества.

Максим усмехнулся. Вот, к нему пришла на ночь глядя женщина, которая с первого взгляда зацепила его — и они разговаривают о Боге. Что же, вполне в духе этого безумного времени. Чуть позже, кажется, такой взгляд на мир назовут «теология освобождения».

— Это все очень интересно, Маруся, — осторожно сказал Максим, помня о внутреннем кармане ее жакета. — Однако время позднее, а я ужасно устал. Тебе нельзя пока много ходить пешком. Давай я найду извозчика и отвезу тебя в госпиталь?

— Ты хочешь закончить разговор? — удивилась Маруся. — Погоди, мы ведь еще не…

— Достаточно сказано для одного вечера. Если ты веришь мне, придется принять, что ты потеряла близкого человека. Мне очень жаль, правда, но я ничего не могу и не мог поделать с этим. Вот, я постарался, уж как получилось, помочь тебе. Знаю, едва ли ты меня простишь, хотя, видит Бог, я ни в чем перед тобой и не виноват… Но ты и сама хороша. Шпионила для большевиков. Пожалуйста, не делай так больше. И давай на этом закончим.

— Нет, — ответила Маруся. — Давай на этом начнем.

Она сунула руку за отворот жакета и достала два листа исписанной бумаги. Максим взял их в руки. Вчитался. Выматерился, забыв про воспитание. Потом еще раз. И снова.

Это был список фамилий, и очень скверный. Маруся перечислила всех известных ей большевистских агентов, действующих в городе. Часть фамилий Максим узнавал. Были среди них уже арестованные, но успевшие до того натворить дел — например, Левачёв, призывавший на Маймаксе всех оставаться на классовых позициях. Были некоторые товарищи Михи Бечина по профсоюзному активу… Господи, неужели, а Миха так им доверял… Была пара человек, занимающих не последние посты в городе. И это многое объясняло.

А ведь если бы этот список выбить из Маруси или из кого-то другого в начале августа, если бы ВУСО и он лично не радели так за законность следствия — скольких бед удалось бы избежать… Диверсии, агитация, раздувание недовольства в рабочих районах — этого могло не случиться. Такие мысли и раньше приходили Максиму в голову, но тогда он гнал их от себя. Теперь… мысли как мысли. Решения со своими рисками и издержками.

— Но почему, Маруся? Почему ты решилась это написать? Потому, что Октябрь стрелял в тебя?

— Знаешь, — девушка низко опустила голову. — Ты вот сейчас рассказал мне о невозможном. О таком, во что невероятно трудно поверить. И я скажу такую же вещь. Вот тебе правда, и делай что хочешь с ней. Это не потому, что Октябрь стрелял в меня, стрелять как раз было понятно и правильно в его ситуации… бывает время, когда надо стрелять по своим. Не в том дело. Дело в том, что большевики, как бы ни были прекрасны и правильны и сами они, и их коммунистические идеи, идут сейчас против своего народа. А ваше правительство, как бы ни было оно убого со своими буржуазными идейками, стоит сейчас за свой народ. Вот и все. Потому я буду сражаться на вашей стороне и против них.

— Сражаться… но как, Маруся?

— Мефодиев сказал, я могу поступить на службу в ваш отдел народного просвещения… у большевиков это называется пропагандой. Условия моего освобождения запрещают государственную службу, но Мефодиев берется сделать для меня исключение.

— Мефодиев… а когда ты собираешься сказать ему, что передавала большевикам все, что он тебе рассказывал? До поступления на государственную службу или после?

— Я уже ему рассказала.

— И как он отреагировал?

— Так же, как ты. Попросил меня не делать так больше.

Максим уронил голову на руки. Многовато всего для одного вечера.

И тогда Маруся положила руку ему на плечо — в первый раз за все время дотронулась до него сама, по своей инициативе. Девушка была совсем близко, он чувствовал тепло ее тела, запах, глубокое частое дыхание. Ее грудь высоко вздымалась под несколькими слоями ткани, на щеках выступил румянец, губы дрожали, но взгляд оставался твердым.

— Время и вправду позднее, — Маруся заговорила с необычной для нее неуверенностью, почти робостью. — Никакого извозчика ты уже не найдешь. Да и… не нужно извозчика. Если хочешь, я останусь у тебя.

Максим поднял глаза. Маруся по-прежнему была чрезвычайно эротична в своей строгой одежде. В ней была изюминка, была пылкость — все-таки хорошенькая Надя смотрелась рядом с ней мило, но простенько. И Маруся явно имела в виду именно то, чего он хотел после первой же встречи. Эх, женщины… продолжи он бегать за ней — она так и смотрела бы презрительно сквозь него, хоть спасай ей жизнь раз в неделю по расписанию. А стоило начать ее игнорировать — вот, предлагается сама.

Но эти люди из списка… Многие их них теперь мертвы, хотя еще не знают об этом. Заняться сексом сейчас — все равно что на трупах.

— Конечно, оставайся, — Максим дружелюбно улыбнулся. — Спи в моей постели, белье хозяйка вчера чистое постелила. А я на диванчике в гостиной лягу. Утром посажу тебя на трамвай до