Белый шум - Дон Делилло

Я засиделся допоздна, думая о мистере Грее. Сером, нечетком, размытом. Картинка дрожала и колыхалась, очертания фигуры расплывались от случайных искажений. В последнее время я невольно стал часто думать о мистере Грее. Иногда это бывал собирательный образ. Не менее четырех сероватых фигур, занимающихся изысканиями. Ученые, провидцы. Их изменчивые тела проникали друг сквозь друга, смешиваясь, соединяясь, сливаясь. Немного похожи на инопланетян. Умнее всех нас, бескорыстные, бесполые, твердо решившие своим инженерным искусством избавить нас от страха. Но когда тела сливались, я оставался наедине с той же фигурой – руководителем проекта, туманным серым соблазнителем, мелкой рябью движущимся по комнате мотеля. К постели, к заговору. Я представлял, как моя жена полулежит на боку, видел ее пышные округлые формы – нагое тело, застывшее в вечном ожидании. Я смотрел на нее его глазами. Зависимая, покорная, эмоционально порабощенная. Я чувствовал его власть и превосходство. Преимущество его положения. Он завладевал моими мыслями – этот человек, которого я никогда не видел, этот полуобраз, едва заметный мазок мысленного света. Его тусклые руки тискали розовато-белую грудь. Такую отчетливую и живую, такую восхитительную на ощупь, с рыжеватыми веснушками вокруг соска. Звуки были пыткой. Я слышал шелест их любовной прелюдии, ласковый лепет, шорох плоти. Слышал шлепки и хлопки, чмоканье влажных ртов, скрип пружин продавленной кровати. Затишье, сопровождаемое бормотанием и возней. Потом серая постель погружалась во мрак, и медленно замыкался круг.

«Панасоник».

33

В котором часу я открыл глаза, почувствовав, что поблизости – некто или нечто? Был ли тот час нечетным? Всю комнату затянуло паутиной полумрака. Я вытянул ноги, прищурился, постепенно сосредоточился на знакомом объекте. Уайлдер. Он стоял в двух шагах от кровати, вглядываясь в мое лицо. Мы долго не сводили глаз друг с друга. Его большая круглая голова на несоразмерно приземистом теле с маленькими ручками и ножками придавала ему сходство с примитивистской глиняной статуэткой, неким домашним идолом неведомого культового происхождения. У меня возникло ощущение, будто он хочет мне что-то показать. Пока я потихоньку вставал с кровати, он потопал в своих стеганых башмачках за дверь. Я последовал за ним в коридор и к окну, то выходит в наш задний двор. Выйдя босиком и без халата, я почувствовал, как холод проникает сквозь гонконгский полиэфир моей пижамы. Уайлдер стоял и смотрел в окно – подоконник был чуть ниже его подбородка. Казалось, я всю жизнь ходил в пижаме, застегнутой наперекосяк, с расстегнутой и провисшей ширинкой. Уже светает? Это что – вороны каркают на деревьях?

Во дворе кто-то сидел. В старом плетеном кресле сидел выпрямившись седовласый человек – неподвижная мрачная фигура, от которой веяло жутковатым спокойствием. Поначалу, заспанный и ошеломленный, я понятия не имел, как расценить это зрелище. Казалось, ему требуется более подробное толкование, чем то, на которое я сейчас способен. Лишь одна мысль пришла мне в голову – он появился здесь не случайно, его прислали с какой-то целью. Потом в душу мне стал закрадываться страх, гнетущий и неодолимый: кулак, то и дело сжимавшийся у меня в груди. Кто этот человек, что здесь происходит? Я осознал, что Уайлдера рядом нет. Добравшись до двери его комнаты, я увидел, как он зарывается головой в подушку. Когда я подошел к кровати, он уже крепко спал. Я не знал, что делать. Мне было холодно, я совсем ослаб. Медленно, хватаясь за дверные ручки и перила, словно желая напомнить себе о свойствах реальных вещей, я вернулся к окну. Человек по-прежнему сидел во дворе, уставившись на кусты живой изгороди. В неверном блеклом свете он, недвижный и прозорливый, был виден мне в профиль. Так ли он стар, как мне показалось сначала, или седые волосы – всего лишь символ, часть его аллегорической силы? Ну конечно, все кончено. Наверное, это Смерть – или посыльный Смерти, мастер своего дела с ввалившимися глазами, явившийся из чумной эпохи, из эпохи инквизиции и бесконечных войн, бедламов и лепрозориев. Наверняка сей автор афористических напутствий бросит на меня лишь мимолетный взгляд – умный, иронический, – когда произнесет свою изящную, отточенную фразу о моем уходе в мир иной. Я долго смотрел и ждал, когда он шевельнет рукой. Неподвижность его была властной. Я чувствовал, что с каждой секундой становлюсь бледнее. О чем свидетельствует бледность? Каково это – видеть, как Смерть собственной персоной приходит за тобой? Меня проняло ужасом до костей. Меня бросало то в жар, то в холод, я весь пересыхал и обливался потом, я был сам не свой. Кулак сжимался у меня в груди. Я подошел к лестнице, сел на верхнюю ступеньку и вгляделся в свою ладонь. Сколько еще не сделано. Каждое слово, каждый поступок – бисерина в великолепном орнаменте мироздания. Даже моя собственная, ничем не примечательная ладонь, испещренная перекрестными изгибами и штрихами выразительных линий, карта всей моей жизни – и та могла бы на долгие годы стать объектом чьего-нибудь изучения и удивления, смешанного с восторгом. Космология против пустоты.

Я встал и вернулся к окну. Он никуда не делся. Я ушел и спрятался в ванной. Опустил крышку унитаза и немного посидел, раздумывая, что делать дальше. Пускать его в дом не хотелось.

Некоторое время я ходил взад и вперед. Потом открыл кран, подставил руки под струю холодной воды и плеснул в лицо. Мне было легко и тяжело, я чувствовал себя бестолковым и догадливым. С полки у двери я взял пресс-папье с картинкой. В пластмассовом диске плавало объемное изображение Большого Каньона. Когда я поворачивал вещицу на свету, цветная картинка приближалась и удалялась. Флуктуирующие плоскости. Мне нравился этот термин. Он звучал музыкой бытия. Если бы только можно было представить себе, что смерть – всего лишь новая поверхность, где можно еще немного пожить. Другая грань космического разума. Стремительный спуск по трассе Светлого Ангела.

Я обратился к вещам первоочередным. Если я не хочу пускать его в дом, остается одно: выйти во двор. Но сначала – заглянуть к младшим детям. Тихо ступая босыми бледными ногами, я прошелся по комнатам. Надеялся, что где-то нужно подоткнуть одеяло, где-то – забрать игрушку из теплых рук ребенка, – точно забрел на минуту в телевизионную мелодраму. Все было тихо и спокойно. Неужели смерть одного из родителей они сочтут лишь новой формой развода?

Я заглянул к Генриху. Он лежал, свернувшись калачиком в левом углу кровати, у самого изголовья, весь напряженный, словно пружина игрушки-сюрприза. Я постоял в дверях, кивая.

Я заглянул к Бабетте. Она спустилась на много уровней, снова став девчонкой, бегущей во сне фигуркой. Я поцеловал ее в макушку, вдохнув тепло сна, отдающее затхлостью. В стопке книжек и журналов отыскал свой «Майн Кампф». Включился приемник. Я поспешил из комнаты, боясь, как бы чей-нибудь жалобный голос, позвонивший на радио, крик чужой души, не стал последним, что я услышу в земной жизни.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});