Двор Карла IV. Сарагоса - Бенито Гальдос

А иногда я вижу печальные сны. Просыпаясь, я прислушиваюсь и, если не стреляют, говорю себе; «Может быть, французы сняли осаду». А если грохочут орудия, я устремляю взор на изваяние девы Пилар, которое стоит у меня в комнате, и мысленно вопрошаю ее, а она отвечает, что ты не убит, хоть я и не понимаю, каким образом она дает мне об этом знать. Целыми днями я мысленно нахожусь на городской стене; я высовываюсь в окно, чтобы послушать, о чем говорят парни, проходящие мимо по улице. Иногда меня так и подмывает спросить их, не видели ли они тебя… Затем спускается ночь, я встречаюсь с тобой и чувствую себя наверху блаженства. Наутро мы с Гедитой тайком от отца стряпаем какую-нибудь еду и, если представляется случай, сохраняем ее до твоего при хода, а если нет, то эту пищу относит раненым и больным монах падре Бусто, который вечерами приходит к нам проведать свою родственницу донью Гедиту. Мы расспрашиваем его, как идут дела, и он отвечает: «Превосходно. Войска совершают чудеса храбрости, и французам, как и в прошлый раз, придется убираться восвояси». Услышав о том, что все идет хорошо, мы забываем себя от радости. Правда, грохот падающих бомб приводит нас в уныние, но мы начинаем молиться и вновь обретаем спокойствие. Вечерами, оставшись одни у себя в комнате, мы щиплем корпию и делаем бинты, которые падре Бусто после уносит тайком, словно краденое. Заслышав шаги отца мы быстро прячем все и гасим свет: он ведь придет в ярость, если застанет нас за этим занятием.

С покоряющей простотой рассказывая о своих страхах и радостях, Марикилья заулыбалась и даже развеселилась. У меня нет слов, чтобы описать все очарование ее голоса: произносимые ею слова звучали поразительно мелодично, вызывая в душе слушателя гармонический отклик. Она закончила свой рассказ, когда на лице ее уже играл первый отблеск зари.

— Занимается день, Марикилья, — сказал Агустин. — Нам пора уходить. Сегодня нам предстоит оборонять Тенериас; канонада, наверно, будет ужасная, и многие погибнут, но пресвятая дева Пилар защитит нас, и мы насладимся победой. Мария, Марикилья, верь: пуля минует меня.

— Подожди немного, — взмолились дочь Кандьолы. — Еще только рассветает, и на городской стене покамест обойдутся без вас.

На башне ударил колокол.

— Посмотри, вот и первые птицы появились над нами, возвещая зарю, — с горькой иронией сказал Монторья.

Одно за другим по уже светлевшему небу пролетели три ядра.

— Как мне страшно! — воскликнула Мария, бросаясь в его объятия. — Сохранит ли бог нас и сегодня, как сохранил вчера?

— Бежим на стену! — закричал я, вскакивая с места. — Разве ты не слышишь, как звонят колокола и барабаны бьют сбор? На стену!

Марикилья, охваченная неописуемым ужасом, плакала, пытаясь задержать Агустина, а я, твердо решив идти, старался увести его.

Гул колоколов и грохот барабанов разносился по городу, призывая его защитников к оружию, и, медля вернуться в строй, мы рисковали попасть под расстрел или прослыть трусами.

— Я ухожу, я ухожу, Мария, — с глубоким волнением сказал мой друг. — Ты боишься обстрела? Не страшись: этот дом священен, ибо в нем живешь ты. Вражеский огонь пощадит его, и гнев господен не падет на твою благословенную голову за жестокосердие твоего отца. Прощай!

В эту минуту неожиданно появилась донья Гедита и объявила, что хозяин вскочил с постели. Тут уж сама Мария прогнала нас в сад и велела немедленно уходить. Агустин был совершенно убит разлукой. У калитки он в нерешительности остановился, потом повернулся и сделал несколько шагов по направлению к несчастной девушке, которая, помертвев от страха, молитвенно скрестив руки и заливаясь слезами, провожала нас взглядом, по прежнему скрытая тенью кипариса, дававшего нам приют минувшей ночью.

В тот момент, когда мы открывали калитку, с верхнего этажа донесся окрик, и мы увидели, как из дома выбежал полураздетый дядюшка Кандьола и с угрожающим видом направился прямо к нам. Агустин хотел было вернуться назад, но я вытолкнул его, и мы оказались на улице.

— Немедленно в батальон! В строй! — закричал я. — Нас же хватятся, Агустин! Оставь в покое своего будущего тестя, он сам разберется с твоей будущей супругой.

Мы во весь дух побежали на Косо, где воочию убедились, что количество бомб, обрушившихся на несчастный город, не поддавалось исчислению. Все куда-то торопились — кто в Тенериас, кто к Портильо, кто к монастырю Санта-Энграсия или к обители Тринитариев. Возле арки Синеха мы столкнулись с доном Хосе де Монторья, который вместе с сотоварищами спешил к Альмудии. В тот же миг за нашей спиной раздался страшный грохот, возвестивший о том, что где-то рядом упал вражеский снаряд. При этом звуке Агустин повернулся, намереваясь возвратиться туда, откуда мы только что ушли.

— Куда ты, черт тебя побери? — рявкнул его отец. — В Тенериас, скорей в Тенериас!

Бежавшие мимо нас люди мгновенно сообразили, где случилась беда, и мы услышали, как кто-то сказал:

— В дом дяди Кандьолы угодили три ядра сразу.

— Наверное, сами ангелы небесные наводили французские мортиры, — громко расхохотался дон Хосе де Монторья. — Посмотрим, как этот еврей с Майорки выкрутится из такого переплета и где найдет надежное местечко для своих денег, если, конечно, сам уцелел.

— Бежим спасать этих несчастных! — с горячностью предложил Агустин.

— В строй, трусы! — воскликнул отец, железной рукой останавливая сына. — Помогать несчастным — это дело женское. А мужское — умирать в бою.

Нам нужно было спешить к себе в батальон, и мы двинулись в путь, а вернее сказать, были подхвачены и унесены стремительным потоком людей, бежавших защищать предместье Тенериас.

XVII

Мортиры, установленные французами с южной стороны Сарагосы, осыпали ядрами центр города, а пушки, размещенные на восточной параллели, стреляли по непрочной глинобитной стене монастыря Моникас и сооруженным из земли и кирпича укреплениям у оливковой маслобойни и батареи Палафокса. Как только французы пробили три большие бреши, стало ясно, что приступ неминуем. Опорным пунктом противнику служила мельница Гойкоэчеа, которую он захватил накануне, после того как наши, отступив, подожгли ее.

Вражеская пехота, уверенная в победе, маршировала по полю, развертываясь в боевой порядок перед штурмом. Наш батальон занимал на улице Павостре дом, в стенах которого, по всей их длине, были проделаны бойницы. Множество горожан и выделенные различными полками роты стрелков, кипя ненавистью к врагу, ожидали его на куртине; их не страшила даже мысль о неизбежности смерти — так сильно им хотелось отбить неистовый натиск противника.

Шли часы. Французы до конца исчерпали мощь своей артиллерии, пытаясь устрашить нас и заставить без боя сдать предместье. Глинобитные стены разваливались, дома дрожали от страшного грохота, но героические сарагосцы, которые получили на завтрак лишь жалкий кусок хлеба, по-прежнему стояли на городской стене и криками вызывали врага на бой. Наконец мощные неприятельские колонны, поддержанные частями арьергарда, двинулись к центральной бреши и к той, что была правее. Это свидетельствовало о твердом намерении французов овладеть всей линией наших фортификаций, которая представляла теперь собой груды битого кирпича и которую защищало несколько сот безумцев; противник решил любой ценой захватить ее и двинул на нас колонны пушечного мяса, заставляя живых солдат шагать по телам погибших.

Дабы не умалить заслуг наших воинов, следует сказать, что не только французы, но и сами защитники шли в бой без прикрытия: куртина была настолько разрушена, что за нею нельзя было спрятать даже голову. Нужно было видеть, как дрались врукопашную люди и с каким остервенением, присущим скорее зверю, нежели человеку, вонзали друг в друга штыки! Мы непрерывно стреляли из домов; пораженные свинцом и сталью, враги рядами валились у тех самых руин, которые собирались захватить. На смену шли новые колонны, и теперь вражеских солдат вела уже не только отвага, но и свирепая жажда мести.

Мы тоже несли огромные потери; защитники города десятками падали наземь там, где когда-то высилась стена, а теперь виднелись лишь беспорядочные кучи земли, кирпичей и трупов. Было бы вполне естественно и человечно оставить позиции, которые приходилось защищать от натиска противника, обрушившего на осажденных всю боевую мощь в сочетании с военной мыслью. Но теперь речь шла уже не о человеческом и естественном, а о том, чтобы напрячь способность сарагосцев к обороне до пределов, неведомых науке и не поддающимся привычным оценкам, уповая при этом лишь на безмерную душевную силу арагонцев, запасы которой никому не известны.

Итак, сопротивление продолжалось; живые с величайшей самоотверженностью заменили павших; смерть казалась всего лишь случайным происшествием, досадной мелочью, не стоящей внимания ошибкой.