Королевская аллея - Франсуаза Шандернагор

С этого момента и в течение последующих тридцати лет Дом в Сен-Сире был главным делом моей жизни, когда Король и Двор предоставляли мне свободу; приезжая в Версаль, я наведывалась туда по крайней мере через день, являясь с утра пораньше, часов в шесть, и оставаясь до пяти часов вечера. Я помогала одеваться еще заспанным малюткам-«красным», затем обходила классы, наблюдая за работою учительниц, сама иногда давала уроки грамматики или катехизиса девочкам постарше, тут показывала фасоны вышивок, там объясняла правила игры в пикет; заканчивала я свой обход в лазарете, утешая и обихаживая больных, причесывая выздоравливающих. И все эти занятия были мне стократ милее версальских увеселений.

В сентябре 1686 года Король, все еще не оправившийся от своей хвори, также посетил Сен-Сир. Он произвел смотр всем его тремстам обитателям, и детям и учителям, отстоял вместе с ними мессу, побывал на уроках; в ту минуту, как он, с трудом шагая, выходил в сад, младшие воспитанницы воодушевленно запели гимн, который госпожа де Бринон сочинила на музыку Люлли:

Великий Боже, спаси Короля!Великий Боже, защити Короля!Славься, великий Король!

Он выслушал их молча, но, усевшись в карету, не смог скрыть волнения, хотя обычно прекрасно владел своими чувствами; сжав мою руку, он поцеловал ее и промолвил дрожащим голосом: «Благодарю вас, мадам, вы доставили мне огромную радость!» Придя в восторг оттого, что наши чувства совпадают, и, кроме того, взволнованная его болезнью, я не сдержалась и вернула ему поцелуй, что было, пожалуй, дерзостью с моей стороны, удивившей его не меньше, чем меня самое. Он насмешливо взглянул на меня, покачал головою, улыбнулся и держал мою руку в своей вплоть до прибытия в Версаль. Сен-Сир стал нашим общим детищем и еще крепче сплотил нас подле себя.

Несколькими годами позже в Сен-Сире состоялись представления по пьесам, которые я просила написать господина Расина, дабы привить нашим воспитанницам вкус к изящной словесности; спектакли эти окончательно убедили Короля в блестящем успехе нашего предприятия. Весь Двор пожелал видеть ту самую «Эсфирь», в чьих персонажах политики узнавали меня — в главной героине, Короля — в Артаксерксе, госпожу де Монтеспан — в высокомерной Вашти, Лувуа — в Амане; поэты же попросту восхищались безупречной, невиданной доселе гармонией стихов, музыки, пения и характеров героев. Девочки исполняли свои роли великолепно; племянница моя, Маргарита де Виллет, которую я только что выдала замуж за графа де Кейлюса, блистала во всех амплуа поочередно, а особенно в роли Эсфири.

Король и королева Англии, жившие тогда в Сен-Жермене после несчастья, постигшего этого монарха, также пожелали видеть пьесу; все принцы крови, все министры сбежались в театр, устроив давку в дверях; увы, я могла усадить одновременно не более двухсот человек. Король появлялся в театре каждый день; прибыв, он становился у входа и загораживал его своей тростью, пропуская внутрь лишь тех, у кого имелось приглашение, после чего сей царственный мажордом самолично запирал двери.

«Эсфирь» стала триумфом Сен-Сира, прославив заодно и семейство д'Обинье в лице главной героини, в коей все находили сходство со мною, и актрису, исполнявшую эту роль.

Куда труднее мне было убедить Короля помочь мне в осуществлении других планов, также направленных на оздоровление нравов общества; он не запретил мне открыть еще несколько заведений для детей бедняков, но не дал на них ни гроша; пришлось мне оплачивать из своего кармана маленькие школы в Авоне, рядом с парком Фонтенбло, где училось около ста крестьянских девочек, и в Сен-Сире, куда мы приняли шестьдесят детей. Я частенько ходила туда и сама учила воспитанников счету и катехизису, для чего усаживалась прямо на каменной паперти, собирая около себя детишек; те, что постарше, стояли кружком, младшие ложились на подол моего платья.

Вернувшись домой, я спешила переменить одежду, так как всегда приносила на себе вшей, подхваченных у моих учеников, и Королю это не нравилось; вначале дети были чрезвычайно грязны, но впоследствии я сама каждую зиму дарила им новое платье, если и небогатое, то хотя бы чистое. Трудясь в этих школах и в самом Сен-Сире, я полагала себя служительницею как Бога, так и королевства; сам Король, однако, не слишком заботился об утолении нужд своих подданных.

Однажды, когда я попросила его увеличить хотя бы размеры подаваемой милостыни, он ответил: «Сударыня, я этого не сделаю. Ибо, сделав это, я буду вынужден еще раз обобрать мой народ, тогда как сам не лишусь ни необходимого, ни излишнего, не правда ли? Я считаю вредным взыскивать дополнительные налоги и разорять бедняков новыми поборами, чтобы затем им же и подавать милостыню из этих денег. Нечего сказать, велика была бы заслуга!» Разумеется, это было вполне справедливо… если не считать того, что Король мог бы ограничить себя в излишествах, — но это ему и в голову не приходило… Итак, будучи вынуждена обходиться своими средствами для помощи несчастным, коих число неуклонно возрастало, я должна была лишать себя самого насущного. Я приказала моему управляющему не закупать более для меня провизии, и питалась отныне лишь тем, что от раза к разу присылал мне со своего стола Король, — иногда это был голубь, иногда паштет; словом, из экономии я жила объедками Его Величества и даже перестала кормить у себя гостей. «Ваш дом стал поистине Божьим домом, — насмехался надо мною брат, — тут без конца молятся, но не едят и не пьют».

Я и впрямь сделалась скупою до неприличия, зато из 90 000 франков дохода, получаемых с Ментенона и от Короля, могла раздавать каждый год бедным от 60 000 до 70 000 франков. Кроме того, я повсюду основала госпитали для неимущих больных, вкладывала деньги во все благотворительные начинания госпожи де Мирамьон в Париже[75]; в Версале, в Компьени, в Фонтенбло сама навещала бедняков, не называя себя, принося им одежду, хлеб, мясо, соль, одеяла, белье, детские пеленки и оделяла деньгами тех, кто не нуждался в вещах. Нередко случалось так, что, выйдя на прогулку, я возвращалась домой без чепца, шали или плаща, которые дарила встреченным бедным женщинам. Меня печалило лишь одно, — я никак не могла убедить Короля, что голодному невозможно внушить правила добродетели. Его занимали другие, более важные дела.

Наряду с воспитанием детей и благотворительностью я постепенно привыкала давать Королю советы, которые, впрочем, ни к чему не служили. Все окружающие воображали, что, коль скоро Король работает у меня в комнате, я принимаю активное участие в управлении государством, однако, такое случалось лишь в последнее десятилетие его царствования, да и то весьма редко. А в описываемое время Король, находившийся в зените славы и могущества, и вовсе не нуждался в моем мнении. Разумеется, он не таился от меня, но почти ничего и не обсуждал со мною, так что я большей частью пребывала в неведении. Он не любил, когда дамы рассуждают о делах, и никакое усердие, никакая привязанность не могли служить извинением в его глазах; мне он также много раз повторял, чтобы я не трудилась вмешиваться в его занятия.

И я воздерживалась от этого — тем более охотно, что полагала его в своем праве: Бог посадил его на трон, меня же всего лишь поставил рядом, указав тем самым на разницу наших ролей; моя заключалась в том, чтобы развлекать Короля, утешать его и удерживать, елико возможно, на пути Добродетели, Я понимала, что усердие мое не должно уводить меня за эти пределы, которые Провидение начертало слишком ясно.

Однако иногда случалось, что Король требовал моего участия в совещании с кем-нибудь из министров; я начинала с извинений за мою неспособность давать советы, добавляя, что после сорока лет трудненько вникать в дела. Если Король все же настаивал, я высказывала свое мнение в коротких и самых общих выражениях, никогда не отвечая прямо на вопросы, нужно ли сжечь Геную на три четверти или только наполовину; следует ли поддержать силою оружия кардинала Фюрстенберга или предпочесть, в качестве правителя Польши, Баварца[76], ограничиваясь во всех случаях рассуждениями о мире, благоразумии и равновесии, каковые угодны Богу и служат процветанию наций. Королю очень нравились мои наивные максимы и основательность суждений. Однажды он шутливо сказал: «Мадам, королей называет «Ваше Величество», Пап — «Ваше Святейшество», вас же следовало бы прозвать «Ваше Степенство», и впоследствии всякий раз, спрашивая моего совета, с улыбкою обращался ко мне так: «Ну-с, что скажет Ваше Степенство?» Однако сия лестная почтительность ничуть не изменяла его планы, которые он составлял еще до того, как обращался ко мне; он всего лишь искал моего одобрения, и не более.

Итак, в первые годы нашего брака я не смогла повлиять ни на одно из тех важных дел, по поводу коих он спрашивал моего мнения.