Свет в окне - Елена Катишонок

На тумбочке у матери лежал «Тихий Дон». Нужно было обладать недюжинным воображением, чтобы счесть его возбуждающим.

Правда, идея поездки в Париж требовала совсем уже буйной фантазии.

Доктор ему понравился отсутствием профессиональной врачебной бодрости и тем, как он вкусно затягивался сигаретой, отгоняя дым пухлой, как тюлений ласт, рукой. «Да, патология, – он уронил себе на брюки пепел и ловко смахнул, – конечно, патология. Может ли стать хуже? Может; а может исчезнуть и не вернуться никогда. Такие вещи лучше всего вытесняются каким-то переживанием, сильным потрясением». И закончил, посмотрев Карлу прямо в глаза: «Если что-то заметите, позвоните». Выписал успокоительные капли, спокойно принял конверт и велел «кланяться Антонине Григорьевне».

Капли невропатолог выписал, должно быть, подходящие, потому что мать не заговаривала о Париже и таинственном табльдоте, из голоса исчезли чужие высокомерные нотки, но и потрясение не заставило себя ждать.

Побывать на Аптекарской им с матерью таки пришлось.

Произошло все неожиданно, быстро и страшно.

Наутро после своего дня рождения – семьдесят пять стукнуло! – дед проснулся мрачным, как туча. Бабка, привыкшая к частой смене его настроения и к столь же частым придиркам, не обратила внимания и даже огрызнулась на какой-то вопрос, тем более что вопрос был донельзя глупым: «Замуж собралась?» А вот грубить в ответ было ошибкой, но откуда Аглая могла знать об этом, скажите на милость? «Не выйдет! – заорал дед. – Рано ты меня хоронишь!»

Однако слова передают мало, тем более слова, неоднократно тиражированные: вначале соседям, куда бабка бросилась за помощью с лицом, залитым кровью, затем персоналу «скорой» и только потом – им с матерью, вызванным на ту самую Аптекарскую, куда деда привезли уже в смирительной рубашке, за неимением «буйного» отделения в районной больнице.

Карлу запомнился кабинет врача. Был уже вечер, в коридорах горели лампы, защищенные металлическими сетками. Такими же сетками, только из толстой проволоки и с более крупными ячейками, были затянуты лестничные пролеты. Но самое тягостное впечатление произвели на него двери без ручек. Медсестра вынимала из кармана халата отмычку наподобие тех, которые используют проводники вагонов, ловко вставляла ее в виднеющийся штырь и поворачивала; открыв дверь и пропустив всех, тут же ее захлопывала.

Вот сумасшедший дом, царство абсурда. Что сказали бы психиатры о сегодняшней цепочке совпадений, где каждое звено представлялось невероятным?..

Дед сидел на кушетке, как пленный в кино, – не то связанный, не то перепеленатый так, что рук не было видно вовсе. Редкие седые волосы, обычно тщательно причесанные, были взлохмачены, сам он, по сравнению с дюжими санитарами, казался мелким и таким беспомощным, что у Карла перехватило горло. Аглая, с перевязанной головой, сидела в отдалении, с готовностью подаваясь вперед, когда врач задавал очередной вопрос.

– Гонялся за мной по двору, да; а сначала по кухне. Грубости кричал, оскорблял. Схватил полено, – у нас дрова под навесом сложены. Я испугалась, к соседям побежала, только до хутора ихнего не добежала: напал сумасшедший этот. Вот у него спросите, пускай скажет, что он мне говорил; мне повторить и то стыдно. Разбил мне голову поленом – спасибо, люди добрые спасли. Психический он, я сколько лет мучаюсь, вот дочка знает.

В представлении Карла психиатр должен был выглядеть зловеще, с оттенком инфернальности; оказалось, врач как врач: усталый, задерганный, часто тер глаза под очками. Слушая рассказ Аглаи, одновременно заполнял какой-то бланк, иногда кивая.

– Психические заболевания в семье были? – спросил, кивнув на деда.

Бабка радостно закивала:

– То-то и есть, что были! Матка у него сумасшедшая была, и сестра тоже; померли уж.

Мать ахнула:

– Мама, что ты такое говоришь?!

Врач перестал писать и поднял глаза. Паузу разорвал крик деда:

– А-а, с-с-стерва! Ждешь, я помру, а ты замуж выскочишь? Я знаю, я давно тебя раскусил – смерти моей дожидаешься! А зачем ты на покойных клевещешь, с-с-сссс…

Ярость душила его, он давился и брызгал слюной, пытаясь что-то выговорить, но выходило только змеиное: «с-с-с».

Карла больше всего поразила радостная ненависть, с которой бабка говорила, – ненависть не только к деду, но и к его давно покойным родным. Мать вставила:

– Доктор, они обе от тифа умерли, мать его и сестра, от сыпняка…

Бабка, вскочив, перебила:

– Ты не знаешь, Лара, что я пережила с ним, ты не говори. Тем более тебя на свете не было; не говори!

Деда оставили в больнице.

«Острый психоз, по всей вероятности, – сказал врач Карлу, – в таком возрасте случается. Понаблюдаем, назначим лечение. Надеюсь, что быстро снимем».

Карлу запомнился тот год, хотя с тех пор миновало одиннадцать лет; с трудом верилось. Год абсурда и страха за мать, особенно после знакомства с больницей, где двери без ручек. Привыкнуть к этому он так и не сумел, хотя приезжал каждый вечер.

Мать переселилась на хутор, к бабке.

Дед, ссутулившийся и жалкий, выглядел намного старее своего возраста – ему легко можно было дать лет на десять больше. Настя покупала фрукты, иногда ездила с Карлом на Аптекарскую. Что-то удержало его, и про мифический Париж, как и про поездку к врачу, он жене не рассказал – ни сразу, ни потом. Чем больше проходило времени, тем труднее было трогать эту тему, а потом и вовсе непонятно было, как начать разговор и стоит ли его затевать. Особенно Карла мучило, нет ли связи между дедовым психозом и чертовым этим Парижем. Насторожили слова бабки: «все они были психические»; есть ли в этих словах правда, и если да, то сколько? Или правда, настоянная на злобе и ненависти, перестает быть правдой?

К невропатологу съездил еще раз, так как было о чем поговорить – мать не вспоминала о Париже благодаря тому, получается, что свихнулся дед…

Каждый вечер Карл приезжал к деду в больницу.

Тот равнодушно смотрел, как он ставит на тумбочку бутылки сока, кладет яблоки, неловко придерживая, чтобы не уронить, но одно непременно падает и катится по линолеуму. «Ешь, это витамины», – говорил одну и ту же бессмысленную фразу.

Старик смотрел безучастно и ждал, когда они вдвоем уйдут в просторный холл, сядут под окном у пальмы и начнут разговаривать, если дедов монолог можно было считать разговором. Карл слушал, курил, разглядывал пальму, которую давно выучил наизусть, со всеми торчащими засохшими черенками, похожими на гигантские заусенцы. На подоконнике стояла тусклая жестянка из-под консервов – импровизированная пепельница. Стряхивал пепел в серую банку, а в голове вертелось: Аптекарская улица, Аптекарская, «отправить на Аптекарскую». Несколько лет спустя больницу стали называть психушкой, звучало почти по-домашнему, если бы не сообщения в «Хронике» о принудительном лечении. Когда это слово прозвучало впервые, до отъезда Штрумеля в Израиль или после? Алик уехал вскоре после шестьдесят восьмого, после чехословацких событий; вернее, после самосожжения того студента-математика около памятника Свободы. Сгореть ему не дали, а запихнули в психушку и держали там. Алик сам едва не загремел туда же: он этого парня хорошо знал.

Иногда абсурд отступает: теперь оба живут в одной и той же стране, и Алик больше не прячет самиздатовские пачки в корзину с грязным бельем.

…Дед начинал говорить нетерпеливо, но путано: складывалось впечатление, что после вчерашнего их расставания и до сегодняшней встречи он продолжал говорить – вслух или про себя, но продолжал. От этого цепочка его монологов выглядела, как роман в журнале, где очередной отрывок заканчивался многообещающим «продолжение следует», однако большинство номеров отсутствуют. Он мог начать рассказ о свадьбе Ларисы и Германа, потом внезапно понизить голос и полушепотом заговорить о каком-то «громовом кресте», таинственных списках, «где есть и мое имя». Карлу делалось тоскливо и тревожно: безумие в семье, в генах?.. Старик резко сворачивал на бабку: «Будь проклят день, когда я женился» – и вдруг подмигивал, кивая на удаляющуюся фигуру в длинном халате: «Вон тот всегда кричит по ночам». Переводил дух и с новыми силами возвращался к жене: «Как она могла, с-с-стерва, про покойных!.. Умирать буду – не прощу».

Не все было понятно из того, что он говорил, но деду и не требовалось понимания – ему был необходим слушатель.

Слушал Карл по-разному, то отвлекаясь, то сосредотачиваясь. В воспоминаниях о свадьбе родителей – к нему старик возвращался несколько раз – вдруг проскользнуло имя двоюродного брата отца: Коля, и дед внезапно засмеялся. «Герман никогда не называл его по имени: “кузен” да “кузен”; ну, кто-то возьми да скажи: “Кузя”. Смеху было!..»

Что бы сказал старик теперь, когда отыскалась внучка отцовского кузена? Карлу помнился дед щеголем, каким он был до больницы: все еще стройным в восьмом десятке, с заботливо причесанными волосами, тщательно выбритый; помнилось, как он целовал руки женщинам, и у него это почему-то не выглядело смешным или старомодным. Дед, наверное, и девушке этой поцеловал бы руки да еще прибавил что-нибудь вроде: «Я вашего деда хорошо помню».