Свет в окне - Елена Катишонок

В отношениях с соседями Карл придерживался простой истины «худой мир лучше доброй ссоры», тем более что с соседями, что ни говори, повезло. Марию Антоновну он шутливо называл Марией Антуанеттой за ее пышные халаты, иногда вслух, и она улыбалась, снисходительно и польщенно опуская веки. Они с Настей быстро заметили несомненный ее интерес к Праскудину. Когда Марии Антоновне казалось, что сосед готов ответить взаимностью, голос ее приобретал какие-то грудные модуляции, халаты становились более яркими, и называла она его по имени и отчеству: Валерий Сергеевич, а в особенно теплые моменты окликала почти нежно: «У вас чайничек кипит, Валерий…», – явно не торопясь с отчеством, и только когда Праскудин выходил из комнаты и попадал в зону слышимости, добавляла с грудными модуляциями: «Сергейч». Теплые моменты сменялись периодами явного охлаждения, и тогда о «Валерии Сергеевиче» не могло быть и речи – соседка называла его только по фамилии, театрально грассируя для требуемого эффекта, отчего она звучала как «П’а-аскудин!».

Вообразить Праскудина героем чьего-то романа было трудно, настолько он был невзрачен. Реденький зачес цвета моли не скрывал лысины, из-под незначительных бровей смотрели блеклые глаза, длинный нос был сплюснут на конце. Никаких попыток хорошо выглядеть он не предпринимал. Любое пальто выглядело на Праскудине уцененным – оттого, должно быть, что таким и было. Гардероб он обновлял крайне редко, но ничего, кроме рубашек, не покупал, а носил костюм, перешитый из двубортного в однобортный, и дешевую уродливую обувь. Одним словом, выглядел заброшенным и жалким, вроде взрослого сироты.

Обладая столь небогатыми внешними данными, сосед, тем не менее, возвращался иногда с работы не один, а с дамой – такой же невзрачной, как он сам, девушкой в очках и с жидким хвостиком тусклых соломенных волос. Если Марии Антоновне случалось при этом оказаться дома, она проворно бежала в уборную, забирала свой персональный стульчак и уносила к себе в комнату. Карлушка увидел ее как-то на последнем отрезке маршрута, когда она шествовала по коридору, зажав стульчак под мышкой, наподобие спасательного круга, и Мария Антуанетта пояснила, кивнув на дверь Праскудина: «Я, знаете, брезговаю».

С течением времени Настя с Карлом привыкли к слабостям, недостаткам и странностям этих двоих.

Старик же оставался просто Стариком.

У него было красивое и поэтичное имя: Таливалдис, отчество – Освальдович и трудная фамилия, поэтому соседи не дали себе труда запомнить кучерявое словосочетание, тем более что старик не подпускал к себе ни на шаг. Он не питал неприязни к новым жильцам, а просто с одинаковым равнодушием относился ко всем обитателям квартиры. Движимые любопытством, уязвленные его стойким молчанием, люди пробовали вначале пробить стену этого равнодушия, но безуспешно: старик поворачивался и скрывался за своей дверью, закрывая ее спокойно, без намека на раздражение.

…Невозможно было представить себя еще в какой-то коммуналке, где ему достанется комната, мимо двери будут сновать чужие люди, а дети станут называть его «стариком», потому что не будет никакой надобности запомнить его имя: Карл Лунканс. Или, как настояла новая родственница, имя и отчество. Неужели он показался ей таким пожилым?

Или попросту стариком.

Выходит, она ему троюродная, что ли, племянница?

С самого начала Карл, несмотря на протесты жены, курил на балконе. Незаметно для самого себя он привык к слову «жена» и к присутствию Насти рядом; привык, но его не оставляло ощущение, что он скорее наблюдает свою жизнь со стороны, чем участвует в ней. Иногда ему представлялось что-то вроде театральной сцены, где он, Карл Лунканс, готовит декорации и реквизит, он же поддерживает диалог и ждет занавеса. Он спохватывался иногда, что эта раздвоенность заметна со стороны, и сам над собой смеялся: ерунда, какая сцена? Человек стоит в очереди в молочном магазине, кладет в сетку пирамидки с молоком, бутылку кефира для матери (заехать по пути), несколько глазированных сырков, платит деньги и выходит, стараясь не слышать недовольного ропота вслед, потому что сырки кончились, и продавщица лениво отлаивается от возмущенных криков… Пока он стоит в ожидании зеленого света, из подворотни выезжает машина, оставляя четкий отпечаток шины на снегу, смешанном с землей: точь-в-точь надкусанный шоколадный сырок. И это тоже, магазин и подворотня, было частью спектакля, словно на несколько секунд погас свет и сцена повернулась другим сектором.

В действии участвовали не только «главные» герои, но и второстепенные: в театральных программках их обычно объединяют словом «в эпизодах». В его пьесе, если бы у безынициативного режиссера дошли руки до программки, непременно были бы обозначены «в эпизодах» Мария Антуанетта, Праскудин и Старик, объединенные фигурной скобкой и словом «соседи» мелким шрифтом.

Иногда мать заходила к ним, но нечасто. Настя с Карлом навещали ее регулярно, особенно в первое время, и Настя почему-то покупала торт или пирожные, хотя Лариса сладкого не любила. Потом их визиты стали более редкими, потому что болели то дед, то бабка, и мать по выходным ездила на хутор – как догадывался Карл, с радостью вырываясь из гвалта многолюдной квартиры, чтобы окунуться в привычный скандал отца с матерью там, в деревне. Настя не всегда ездила с ними, и как-то само собой получилось, что это стало происходить реже и реже. Это никого не тяготило, потому что бабка прибаливала и почему-то стеснялась своих хворей. К матери Карлушка тоже все чаще забегал один. Он ухитрялся занести ей то одно, то другое – не потому что она не могла сама купить молока или картошки, а чтобы починить какой-то пустяк в хозяйстве и переброситься несколькими фразами, после чего на душе становилось легче.

Потому что избавиться от чувства вины перед матерью он не мог.

И еще потому что здесь, в нелепой комнатушке, изогнутой у окна в виде буквы «Г», странным образом исчезало ощущение сцены, несмотря на похожий как две капли воды антураж: общая квартира, посторонние голоса за стенкой и чужие окна напротив, одни и те же вопросы и ответы с незначительными вариациями. Непостижимо, но здесь, у матери, он не наблюдал за собой со стороны и не рассматривал себя придирчивым зрительским глазом, критически анализируя реплики. Разгадать секрет он не пытался, потому что был уверен: нет никакого секрета – есть сложившаяся модель отношений, привычная, как его собственное имя «Карлушка», перешедшее из детства, ибо все остальные, включая жену, называли его Карлом, отчего он сам казался себе не то что взрослее, но старее.

Может быть, именно с того ощущения себя на сцене и начинался абсурд, который сегодня дошел до высшей точки? По пути домой он чуть было не вышел из троллейбуса раньше, чтобы зайти к матери, но передумал. К ней – потом, когда собственные впечатления немного отстоятся.

Меньше всего абсурда было на работе – потому, наверное, что старший инженер Карл Лунканс работал всегда одинаково ровно и без напряжения. Как-то у Льва Толстого он встретил замечание о человеке, который был совершенно равнодушен к работе, а потому никогда не увлекался и не делал ошибок. Перечитал, изумился меткости наблюдения и тому, как это совпадает с его собственным отношением к делу. Ни в молодости, ни сейчас, в зрелые годы, Карл никогда не понимал людей, «горевших на работе». Начальство мягко поругивало Лунканса за безынициативность, однако неизменно спихивало ему самые трудные проекты. Ошибки, в отличие от запомнившегося героя, он допускал, но сам же исправлял.

Жена соглашалась с начальством: безынициативен. «Нужно расти, расти над собой, – рассудительно говорила она, – не век же сидеть в старших инженерах». Принять всерьез формулировку «расти над собой» Карлу не позволяло чувство юмора, да и воспаленным честолюбием он не страдал. Денег хватало ровно настолько, чтобы сводить концы с концами.

Жизнь текла примерно так же, как работа: ровно и спокойно, и, если бы сделать из нее пьесу и поставить на сцене, то режиссера неминуемо упрекнули бы в безынициативности.

Настя, занятая обустройством квартиры, писала дипломную работу и много времени проводила в библиотеке, что было привычно, как и ее увлеченность не понятными Карлу Форсайтами. Существовала еще и так называемая «светская жизнь», когда в гости приходили Зинка с мужем и Настины однокурсницы без мужей, озабоченные приближающейся защитой. В общей трескотне и табачном дыму – больше всех курили однокурсницы – Карлу начинало казаться, что воображаемая пьеса разрастается, вспухает новыми действующими лицами, и в комнате толпятся филологические девушки и чужие Форсайты, незримо присутствует такой же чужой доцент Присуха, а непривычно молчаливая Зинка время от времени с независимым видом поправляет Анатолию воротничок. Бывало, что в гости шли они сами – к Зинке с Толяном или к Алику Штрумелю, где хотя бы не ощущалось незримого присутствия Форсайтов с Присухой. Настя почему-то неохотно ходила к Штрумелям: у них часто болела дочка, и то Алик, то жена, извинившись, то и дело выскакивали из кухни проведать ребенка.