Крестная дочь - Андрей Троицкий

– Ложись, мать твою, – заорал Магомед. – Ложись не вставай, кретин…

Карим не слушал, увлеченный азартом охотника, присел на одно колено, передернул затвор, прицелился. И, выпустив оружие из рук, повалился на бок, не успев выстрелить. Неизвестно с какой стороны прилетевшая пуля попала в шею брата, вырвала второй позвонок, клок мяса и улетела неизвестно куда. Все произошло так быстро, что Магомед даже не осознал того, что случилось. Он пополз по земле к брату, высоко поднимая зад, остановился и, не помня себя, что-то прокричал. Пуля обожгла правую ягодицы, прошла ее насквозь и засела в левой. Ослепленный болью, Магомед приподнялся на руках, заорал во всю глотку:

– Огонь по самолету. Огонь из всех стволов…

За дымом он ничего не видел, но пулемет продолжал работать.

Полоса огня подошла вплотную к Зубову, когда он бросил расстрелянный пулемет и метнулся к Тобаго. Зубов вскочил на крыло, упал в кресло пилота и нажал на педали. Самолет, раскачиваясь, побежал по полю, набирая ход. Слева остался джип, его покрышки уже горели, языки огня лизали задние и передние крылья и днище, вот-вот должен рвануть бензобак. Зубов глянул налево, на камень, за которым прятался Тайм, уже готовый сорваться с места. Самолет проскочил полосу огня. Зубов сжал в кулаке монетку, опустил ее в карман. Покосился на Панову. Она, забыв пристегнуться ремнями, сидела в кресле и глядела вперед пустыми расширенными от ужаса глазами.

– Пригнись, – закричал Зубов. – Пригнись же…

Кажется, Панова не понимала слов. Или движок шумит слишком сильно…

– Что?

– Пригнись.

Никакой реакции. Только губы дрожат и беспокойные руки не могут найти себе места. Зубов сильно дернул ее за предплечье вниз, заставив наклониться, спрятаться за приборную доску. За полосой огня начиналась черная выжженная земля, над которой поднимался серый удушливый дым, догорающая трава и кусты тлели, местами вспыхивали и снова гасли. Теперь главное разогнать самолет. Зубов скосил глаза налево. Тайм продолжал сидеть за камнем, не решаясь подняться. Пуля пробила лобовое стекло справа от Зубова. И застряла в подголовнике сидения.

– Ну, же, – сказал Зубов. – Давай, мать твою…

Таймураз словно услышал эти слова, резко, словно подброшенный невидимой пружиной, вскочил на ноги и кинулся вниз по склону. Он бежал быстро, как мог, припадая на одну ногу и махая руками. В суматохе последних минут о его существовании менты, кажется, забыли. Самолет двигался по дымящемуся полю, набирая ход. Тайм взял немного левее. Теперь, когда он ушел с голого склона и оказался внизу, за плотной пеленой серого дыма, меньше вероятности нарваться на пулю. Боль в ноге сделалась нестерпимой, эта боль поднималась вверх, до бедра и выше, простреливала поясницу и грудь. И даже за горло хватала. Проклятый бородач с его самодельным ножиком…

Даже сквозь дым Тайм хорошо видел самолет. Он все ближе и ближе. Тридцать метров, двадцать… Нога подломилась. Тайм упал животом на горячую землю, поднялся, его шатнуло в сторону, но он устоял. Сделал вперед пару неуверенных шагов. Обжог левую ступню. Оказалось, во время падения слетел башмак, болтавшийся на ноге. Теперь в этом дыму ботинок не найти. И секунды лишней не осталось на его поиски. Тайм видел, что Зубов тормозит, замедляя ход самолета. Он видел лицо летчика, тот что-то кричал через стекло, но слов не разобрать. Зубов рванул дверцу, сдвигая ее в сторону. Метров пятнадцать, всего-то. И Тайм спасен.

Превозмогая боль, он бросился дальше, напоролся босой ногой на что-то острое, хотел вскрикнуть от боли, но на это не было лишней секунды. Десять метров… Пять… Пуля ударила Тайма в раненую правую ногу, обожгла бедро. Тайм грохнулся на колени. Ему казалось, что шанс еще остается, не все потеряно, еще можно зацепиться руками за крыло, повиснуть на нем. Оттолкнувшись ладонями от земли он поднялся, сделал неуверенный шаг вперед. Треск автоматной очереди. Вторая пуля вошла в бок, под ребра. Тайм растянулся на горячей дымящейся земле. Теперь он видел, что расстояние между ним и самолетом не сокращается, а быстро увеличивается. Тобаго бежал все быстрее и быстрее. Носовая стойка шасси уже оторвалась от грунта.

Тайм подумал, что Зубов, может быть, еще вернется. И заберет его с собой в другую жизнь. Хотя… Это вряд ли. По всему выходит: Тайму оставаться здесь, здесь ему умирать. Сегодня он никуда не летит. Голову туманило, а тело сделалось непослушным. Хватило сил, чтобы перевернуться на спину. Он подумал, что ему не хватило жалкой минуты, чтобы спастись. Даже меньше. Но так всегда: человеку в жизни не хватает одной минуты на самое важное дело. Так уж устроена эта проклятая жизнь, что всегда не хватает самой малости.

Последнее, что увидел Тайм, голубое предзакатное небо, закрытое кисеей серого дыма. И в этом небе двигался, забираясь все выше и выше одномоторный самолет. Фюзеляж блестел в лучах солнца, самолет удалялся, превращаясь в светящуюся точку, похожую на звезду. Тайм закрыл глаза.

Глава восьмая

С утра пораньше Девяткин появился в загородном доме воровского авторитета Игоря Петровича Назарова, для своих Назара. Хозяин в честь приезда московского гостя сменил спортивные штаны и майку на дорогой итальянский костюм и даже, что случалось редко, повязал галстук. Назар давно легализовал свои доходы, открыл несколько фирм, которые занимались не поймешь чем, но окончательно от дел не отошел. Он предоставлял силовую защиту предпринимателем, имел свою долю в подпольном игровом бизнесе, помогал отстирывать грязные деньги. Если верить слухам, на совести Назара были и другие дела, покруче. Но сегодня Девяткин слухам не верил.

Встретив гостя в холле на первом этаже, Назар коротко доложил, что просьба, которой накануне его озадачил майор, выполнена, но придется подождать полчаса, пока подгонят машину. Чтобы скоротать время, можно осмотреть дом и выпить кофе. Девяткин не отказался ни от кофе, ни от экскурсии. Ему понравился зимний сад с фонтаном, бильярдная на втором этаже с шикарным видом на озеро, окруженное желтеющими ивами.

В каминном зале, куда лакей в белых перчатках и сюртуке, сшитым на старинный манер, принес кофе и коньяк, Девяткин устроился в мягком кресле и стал рассматривать наборные полы из итальянского мрамора и портреты работы известного московского художника. На полотнах были изображены сам Назар, облаченный во фрак. Его последняя жена, дети разных возрастов от первой, второй и третьей жены. И старуха мать, величественная седовласая дама с высокой прической в строгом платье, расшитом серебряной ниткой, в норковом палантине на плечах. Шею украшала диадема с крупными камушками. Своего отца Назар не помнил, мужика по пьяни зарезало электричкой, когда сын еще ходить не научился. От предка ничего не осталось, даже фотокарточки.

– Кучеряво живешь, – подводя итоги наблюдениям, сказал Девяткин. – Без бля, завидую. Но…

– Что «но»? – насторожился Назар.

– Но в твоем доме дворцового типа пахнет, как в мертвецкой, – сурово свел брови Девяткин. – Если устроить тут еще два зимних сада, даже три, а на всех подоконниках герань поставить, аромат цветов все равно не перебьет паршивый трупный запах. А поглядишь на твой выводок и твою телку, – Девяткин показал пальцем на портреты детей и жены, – прямо-таки особы голубых кровей. Особенно детки.

После бездарного провала засады в больницы, гибели Рувинского и двух оперативников, Девяткин пребывал в самом гнусном отвратительном настроении. Становилось немного легче, когда жизненный тонус удавалось испортить окружающим людям. Тому же Назару, например.

– Это в каком смысле? – хозяин чутко повел носом, он не сразу понял образные иносказания милиционера.

– В том смысле, что трупов на тебе – без счета. Пролитую кровь надо ведрами мерить. Калькулятором считать. Но со счета все равно собьешься. Вот и воняет тут мертвечиной.

– То дела давно минувших дней, – Назар увял, как засохший цветочек, и беспокойно заерзал на кресле. – Когда я начинал, иначе нельзя было. Времена были волчьи. А дети что… Они за грехи отцов не отвечают.

– Ты так думаешь? – насупился Девяткин. – Не отвечают? А кто тогда отвечает? Ты не отвечаешь. И дети твои тоже не отвечают. И жена. Вот я и спрашиваю: кто тогда отвечает? Может быть, она?

Девяткин показал пальцем на портрет величественно старухи, похожей на герцогиню. Мать Назара всю жизнь до старости проработала уборщицей в булочной на городской окраине. По жизни была похожа на горбатого сморщенного гнома. Теперь она доживала век в крошечном домике, издали напоминающим рубленную баньку с одним окошком, стоящую вдалеке от барской усадьбы. Платьев, расшитых серебром, и диадем с брильянтами она сроду в глаза не видела, и норковых палантинов ей не обламывалось. Саму старуху гостям не показывали, только этот портрет, потому что бабка молола всякий вздор о прошлой жизни, о работе в булочной и муже пьянице. А Назару приходилось краснеть перед людьми.