Монограмма - Александр Иванченко

На восьмой день утомленный долгой дорогой пастух продолжает свой путь на спине быка. Животное спокойно и безмятежно и везет хозяина само, не направляемое и не понукаемое седоком. Веревка брошена, кнут обронен, и то и другое оставлено далеко позади. Но сожаления о них нет, нет даже воспоминания о них, благодарной памяти пастуха. Мальчик беззаботно напевает простую песню крестьянина и смотрит на плывущие облака.

Борьба закончена, человек окончательно овладевает знанием. Оно уже неотделимо от него и никогда не оставит искателя. Человек, правда, еще хочет быть уверенным, что это именно так, что он окончательно обуздал быка знания, и поэтому сидит верхом на быке, наслаждается его близостью и послушанием, предаваясь чувству достигнутого — ощущению победы, которое еще не вполне покинуло его. Он просто очень устал в этой погоне за знанием и поэтому радуется отдыху. Беззаботность и счастье все еще доставляют ему наслаждение, но до истинной беззаботности и блаженства, в которых не осознается даже обладание ими, все еще остается один шаг. Кнут и веревка, средства достижения, правда, уже забыты, скоро будет забыто и само достижение. И он смотрит вверх, на несущиеся в небе облака, и никакие дела мира больше не беспокоят его. Никто и ничто не совлечет его больше с его пути домой, ни крик ужаса, ни вопль наслаждения уже не заставят его оглянуться назад. Ни искушение удовольствия, ни соблазн страдания уже не найдут дороги к его сердцу. Все, что он видит в этом лесу, по пути домой, он уже видел раньше, ибо следует обратной дорогой. Никакие красоты пейзажа и райская красота женщин уже не увлекут его. Эта восьмая стадия поисков может быть названа Верхом на спине быка.

На девятый день мальчик приходит домой. Он стоит на коленях у колодца — то ли в благоговении перед родным кровом, то ли в мольбе благодарности Небу. Быка нет, он забыт; кнута и веревки тоже нет, они оставлены. Теперь вообще неясно, было ли все это — и лес, и бык, и веревка, и кнут, не сон ли все это, не привиделось ли это ему. Пастух забыл о быке и лесе — прочно и навсегда. Он забыл не только о цели странствия, но даже о самом странствии — и даже о возвращении из него. Он дома и никогда не покидал его.

Достигнутое равно не приобретению, а обнаружению уже имеющегося, всегда бывшего с нами, в нас, поэтому оно не удивляет и не восхищает. Все дхармы едины, составляют единое, исходят из единого, ничего нельзя ни приобрести, ни утратить. Бык лишь символизирует мнимую пропажу, и он же олицетворяет мнимое обретение, ибо в конце исчезают даже мысли о приобретении и утрате. Бык знания изначально с нами и никогда не оставлял нас. Собственно, мы сами являемся знанием, и нет никакого достижения. Всякое смятение и борение закончены. Просветление сияет, и ни одна злая мысль больше не посетит искателя, как никогда снежинка не упадет на пылающий костер. Человек понимает, что возвратился назад, к источнику, хотя в то же время понимает, что никогда и не выходил из дома. Все это ему привиделось. Все — наваждение Майи.

Он наблюдает изменение вещей, сам находясь в нерушимом покое, ибо ничего не отрицает и не утверждает. Он достиг самадхи не-утверждения, Нирваны не-отрицания, он не отождествляет себя ни с видоизменениями вещей, ни с самими вещами, ибо знает, что все это наваждение обусловленного. Ибо Майя — это сам разум, творящий свое собственное наваждение и не сознающий этого. Как луна, заглядывающая в тьму колодца и творящая в нем собственное отражение, не разумеет, где ее отражение, а где она сама, так и разум, творящий свои собственные бесчисленные отражения, не распознает отражений и отождествляет себя с ними. Луна видит свое отражение, потому что не видит себя: она не видит себя, потому что видит свое отражение. Эта девятая стадия поисков может быть названа Возвращением к источнику.

На десятый день на небе остается лишь одна полная луна.

Даже возвращаться к источнику — уже ложный путь, знать об источнике — уже заблуждение. Кто не выходил из дома, тому не надо и возвращаться в него; кто не возвращался, не знает мысли о возвращении. Ему нечего помнить; ему нечего забывать; ему нечего терять; ему нечего приобретать. Он всегда пребывал в своем доме и не ведает даже представления о другом.

С самого начала чистое и незапятнанное сознание никогда и не знало скверны. Сама идея чистоты и святости неведома ему. Он не знал нечистоты, поэтому не знает и чистоты; он всегда был свят — поэтому не знает святости. Где деяние? Кто деятель? Кто испытывает деяние? Что такое путь, цель, праведность, если нет осуществляющего их? Что — истина, если нет неистинного? Что — добро, что — зло, если нет различающего их? Где объект, где субъект, если существует ОДНО — и это Одно само себя не сознает? Все формы дуализма исчерпаны; нет больше ни стремления к Просветлению, ни самого Просветления, ни ищущего Просветления. Нет ни Пути, ни не-Пути, ни сансары, ни Нирваны. Все становится Одним, то есть Пустотой, которая полна всем, потому что не сознает себя. Луна выбирается из колодца, не веря больше в свое отражение, и сияет, одинокая, на небе своей пустотой. Разум возвращается к себе и зрит Единство. Эта десятая, последняя, стадия поисков может быть названа Луной, теряющей свое отражение.

Так были проданы десять вязанок хвороста за десять золотых монет.

Из всех прожитых Лидой дней ей больше других вспоминается такой: серенький, без солнца, день, без конца сеется за окном дождь, и такой бесконечный покой — и в этом покое птица. Птица сидит под застрехой, спрятав голову под крыло, тихая, покорная, живая, заполняя собою все сумерки, всю жизнь. Больше в этом покое ничего нет — ни Насти, ни матери, ни Али, нет даже ее самой, а есть только эта забывшая о себе птица, растворившая в своем молчании мир.

№ 94. Приехали с юга, и, едва распаковав вещи, Кирик взял Лиду за руку, посадил за стол и сказал:

— Теперь надо восстановить сумму.

И принялся ее с жаром восстанавливать. Способности у него оказались неожиданно разнообразные: фотографировал свадьбы и похороны, переплетал книги, сутяжничал с Лидой из-за каждой копейки, умолял ее разрешить ему покупать ей белье (вначале думала — легкое извращение, извинительная мужская слабость — оказалось, экономил, покупал все самое дешевое, второсортное). Используя свои возможности в книготорге, втридорога перепродавал дефицитные книги и подписки, потихоньку спускал родительскую библиотеку (многих своих книг по искусству Лида также недосчиталась), экономил на обеде, булавках, носках. За два года опустился и обрюзг так, что Лида теперь с трудом припоминала того легкого на подъем, покладистого южного Кирика, что нравился ей когда-то, который не считал денег, дарил цветы. Сразу по приезде Кирик завел рыбок, уставил аквариумами всю свою бывшую комнату (мать переехала к тетке) и сам часто ночевал там, вечно возился с сачками, кормом, компрессорами, светом — казалось, Лиду он совсем перестал замечать. Сошел с ума. Без конца менял воду и водоросли, но рыбки у него почему-то дохли. Развел в квартире такую сырость, что Лида ходила постоянно больной, простуженной. Аквариумы текли. Вечно у них толпились в прихожей мальчики с бидончиками, банками, и Кирик отлавливал им сачком барбусов, золотых, скалярий; щурясь на свет, доставал на поднос водоросли, отсыпал, дрожа руками, корм, торговался с детьми на копейки. Получив деньги у какого-нибудь мальчика или девчонки, с неохотой отдавал им банку с рыбками и просил приходить еще, присылать своих друзей.

Итак старше ее на десять лет, он теперь совсем казался пожилым: обрюзг, только наметившаяся в пору их знакомства плешь разрослась во все темя, прибавилось сутулости и шепелявости, казавшаяся ей некогда мышиной кротость в глазах — оказалась просто старческой подслеповатостью. В тридцать с небольшим лет он был вполне старик, разрушенное постоянными меркантильными соображениями существо. На что ему были деньги, она так и не поняла. Под конец Лида стала обнаруживать у себя пропажу мелких карманных денег, безделушек, цепочек, однажды застала его, когда он рылся у нее в кармане шубы, блудливо оглядывающегося, старчески дрожащего руками, все не могущего вправить карман назад. Она не выдержала сцены, вспыхнула, ушла. Рассыпавшуюся мелочь он, ползая на коленках, собрал и опустил обратно в ее карман — наверное, сожалея. Извинился, что-то глухо пробормотал и, забрав подушку и матрац, перешел в свою комнату, к рыбам, окончательно. Потом завел любовницу Лилю, тоже, кажется, из аквариумных, разводящих рыбок. Была эта гуппи водянистая, бледная, как водоросль, тоже из товароведов или продавцов. Часто запирались у себя в комнате и о чем-то шептались. Так прожили зиму, почти не разговаривая, и к весне Лида ушла назад к матери. Детей у них не было, сожалений тоже. Все, что было сообща куплено, Лида оставила ему. Он не возражал. Вместе с южными фотографиями и воспоминаниями. Из школы она тоже ушла, чтобы Софья Францевна, его мать, вышедшая к тому времени на пенсию, но легко, на полставки, подрабатывавшая, не смотрела на нее такими умоляющими глазами.