Пуговицы - Ида Мартин

испугалась ночью. Это не выдумка. Ко мне точно кто-то приходил.

– Твои поступки детские и рассуждения детские. Но даже Даша на такую дичь вряд ли способна. – Он продолжал злиться, но руку не убрал.

– Мне страшно, – призналась я, – очень. Мне кажется, что из-за Нади что-то происходит.

– У тебя есть фотографии этой надписи?

– Нет, я сразу ее стерла.

– Зачем?

– Не знаю. Она меня пугала.

– Ну вот опять! Тебе ни советы не нужны, ни помощь. На самом деле ты хочешь, чтобы все еще больше усложнилось. Тебе так нравится. Так удобнее. Можно сказать, что все запутано, и ни за что не отвечать.

– Это неправда.

– Правда. Это твое бегство, Микки. Отрицание. Отрицание того, что ты никак не можешь справиться со своей жизнью и она несется, как потерявший управление автомобиль. А тебе проще визжать, кричать, обвинять водителя или кого-то еще, чем попытаться сесть за руль самой.

– Все совсем не так. Все наоборот. Я очень пытаюсь удержать этот руль, но машина все равно не слушается. Как ты не понимаешь?

– Не понимаю, потому что, когда я предложил тебе помочь справиться с этим, ты выбрала свой хаос.

– Я ничего не выбирала. Не могла. Я вообще не умею выбирать.

Он был такой согревающе-теплый, разумный, правильный и взрослый, что я показалась себе полной психичкой, неуравновешенной и одержимой. Уж его-то «автомобиль» уверенно ехал по ровной широкой дороге.

– Попробуй никого не обвинять. Попробуй оправдывать.

– Это как?

– Взять хотя бы Надю, раз тебя она так волнует. После смерти ее отца и брата мать совсем чокнулась. На дочку ей было плевать. Она поклонялась мертвым, как святым, и приучила к этому и Надю. Идеализировала их семейную жизнь до аварии и довела ситуацию до абсурда. Надя во всех мужчинах видела ответы на свои проблемы. Ей казалось необходимым заслужить их расположение и любовь. Она гонялась за ней и добивалась, как могла. Любыми способами: лаской, помощью, шантажом.

Надя придумала себе семью, как играют в это в «Пуговицах». И верила в нее настолько сильно, что эта фантазия уже выходила за рамки допустимого. Но я отчасти ее понимал и жалел. Она помогала нам и, кроме любви, взамен ничего не просила. Вот поэтому она взъелась на тебя – испугалась, что ты отнимешь ее мир и мечты. Это страшно, когда у тебя отнимают мечты. Человек тогда способен на что угодно.

– Почему ты ее защищаешь?

– Я не защищаю, лишь предлагаю взглянуть со стороны, в которой нет виноватых.

Мы въехали в Москву. За окнами замаячили огни высоких светящихся зданий.

– Иногда думаешь, что знаешь человека, но на самом деле это совсем не так, – сказала я. – Сегодня он добрый, хороший, любящий, а завтра готов избавиться от тебя. Вам с Дашей повезло. Вы хоть и в сложной ситуации, но вас всегда кто-то любил. Вы всегда были кому-то нужны, поэтому ты такой уверенный. Ты всегда нужен был маме, Даше, потом Наде. Но, знаешь, у меня хоть и есть дом, и дед, и друзья, но это ничего не значит. Исчезни я в один прекрасный день, никто не заметит. Я как та пуговица, которая неплохо смотрится, но ни к чему не подходит. Я сама по себе, поэтому, Слава, я никому не верю. Может, я и потерялась, но не сошла с ума.

– Хочешь знать, что я делал вчера?

– Ну.

– Мы с Дашей ходили в ТЦ покупать для тебя подарок на Новый год.

– Правда?

– Вот почему я не объяснил, что это были за дела, но я ни слова не говорил про работу. Даша хочет, чтобы ты тридцать первого пришла к нам и мы отмечали праздник вместе. С мандаринами и оливье. Это она так сказала. Просто знает, что мама всегда заставляла меня его делать.

Дыхание перехватило. Я хотела что-то сказать, но задыхалась. Странное чувство – одновременно и благодарность, и злость. Злость на саму себя и полнейшее неприятие того, что все это может происходить со мной. То, что должно принести радость, утешить, вдруг отдалось под ребрами острой болью. Как если бы долгие годы в моем теле сидела пуля, и тут вдруг появился хирург, пожелавший из самых лучших побуждений извлечь ее.

– Почему ты плачешь? – Томаш перепугался.

У него было такое лицо, будто он меня ударил, но не понимает, как это получилось.

– Я не могу прийти к вам. У меня Кощей. Ну как я его оставлю в Новый год?

– Вы раньше всегда семьей отмечали?

– Нет. Они с Ягой. Я к ребятам ходила… А теперь не могу.

– Ну, не расстраивайся, придумаем что-нибудь. Он же не всю ночь будет сидеть… Я могу прийти за тобой.

– Нет! Не надо. Ты не понимаешь!

– Не понимаю.

– Ну зачем ты это говоришь и предлагаешь? И подарок зачем? Мы с тобой всего полтора месяца общаемся. И я… я не знаю, куда от тебя деться. Пока тебя не было, пока ты не пришел к нам и не начал свою подлую игру, все было хорошо. А теперь… Теперь ты говоришь, что я параноик, хотя ко мне действительно кто-то приходил ночью. Я не хочу всего этого. Я хочу обратно в свою спокойную, безалаберную жизнь, где я сама все решаю, где нет безумия и хаоса, где нет этой идиотской любви и где мне нет никакого дела, врут мне или нет, где мне пофиг, вру ли я, где нет никаких отношений, где нет зависимости и паранойи тоже нет, потому что доверие – это сбой. Доверие – это противоестественное признание собственной беззащитности. Собаки выражают свое доверие, ложась на спину и открывая горло и живот. Показывая свою беззащитность, они выражают доверие. Но в живых остаются лишь те, кто никогда не полагается на доверие и держит все под контролем. Ты… ты такой…

Он не дал мне договорить. Может быть, если бы я отдавала себе отчет в происходящем, мне было бы стыдно, что мы находимся в автобусе, что вокруг много людей и все смотрят на нас и на то, как мы, вцепившись друг в друга, не справляемся с чувствами. Но сейчас для меня не существовало ни людей, ни автобуса, ни разума. Один сплошной дестрой, без законов и правил, жаркий и неистовый. Хаос чистой воды, в котором жажда получить любовь и быть любимым была сильнее стремления обладать или получать удовольствие.

Мы проехали почти до самой последней остановки. Голова гудела, уши закладывало, сердце выскакивало. Очнулись только потому, что один-единственный пассажир на весь салон что-то громко кричал на незнакомом языке в трубку телефона. Выскочили