Бразилья - Йен Макдональд

– Сделала что?

– Устроили бы суд надо мной, как заявил Суарес в газетах.

Впервые Марселину подвело профессиональное умение врать.

– Да. Такой была изначальная идея.

Барбоза усмехнулся:

– Думаю, это я устроил бы суд над всей Бразилией. Завтра. Не ешьте слишком много. И никакого алкоголя.

– Сеньор Барбоза…

Старик задержался в дверях:

– Это правда? Про штангу?

Улыбка.

– Не стоит верить всему, что говорит Суарес, но это не значит, что каждое его слово – ложь.

* * *

Верхняя часть Росиньи открылась Барбозе-вратарю. Подозрительные улицы распахнули ставни, двери и решетки. Худенькие юные матери с детьми на коленках приветствовали старика, молодые надменные пары с татуировками солдаду у оснований позвоночника с уважением желали доброго утра. Барбоза касался шляпы, улыбался, купил «пан-де-кейжу» в кафетерии и кафезинью с лотка. Физик тащился следом.

– Не хочу переезжать отсюда. Это хорошее место, люди никуда не спешат, они со вниманием относятся друг к другу. Я слишком стар, уже напереезжался, заслуживаю немного покоя напоследок. Я провел здесь пять счастливых лет, думаю, лучшего и желать нельзя. Я должен был сказать Фейжану, что умер.

– А с чего вам переезжать? – спросила Марселина.

Барбоза остановился.

– А сами как думаете? – Он бросил пустой пластиковый стаканчик в маленькую жаровню, за которой следили два маленьких мальчика. – Вы должны быть в школе, выучить что-нибудь полезное, как моя подруга, – сказал мальчикам Барбоза. – Ну, по крайней мере, теперь вы понимаете.

– Курупайра, Орден? Я не…

– Заткнитесь. Мы не говорим об этом при чужих. И я не об этом. Я о том, каково быть королем Сахарной Головы, иметь все, а потом все потерять, видеть, как даже лучшие друзья перестают с тобой разговаривать.

«У вас не отнимали семью, – подумала Марселина. – Хоть это оставили». Тайная организация выходила весьма жалкая: опальный вратарь чемпионата мира, физик из фавелы, пожилой местре капоэйры, а теперь еще и потерпевший фиаско телепродюсер. Шаткие перекладины над самой глубокой пропастью, говорившей об одном: этот город, эти улицы, края крыш, раскинувшихся внизу, словно платье для первого причастия, голубое море, голубое небо и зеленый лес на холмах, даже футбольный мяч, который Физик держал с неуклюжестью компьютерного фрика, – все это соткано из слов и чисел. Солипсизм казался излишним под голубым небом. Но именно в таком мире очутилась Марселина, где даже мировой заговор казался смущенным и нерешительным, словно в него до конца не верили ни положительные, ни отрицательные персонажи. Герои и злодеи едва справлялись со своими ролями – так работал реальный мир, больше напоминавший кустарное, собранное из подручных материалов устройство родом из фавелы.

Физик открыл маленькую зеленую дверцу в свежей кирпичной стене и включил голую лампочку.

– Подожди здесь.

– Тут тесно.

– Это ненадолго.

– Нам нужно кое-что подготовить, – сказал Барбоза. Марселина услышала, как щелкнул замок.

– Эй! Эй!

В комнате был бетонный пол, стены из грубо выкрашенного кирпича, пара пластиковых садовых стульев, мини-холодильник, наполненный бутылками с водой, подключенный к светильнику. Дверь из облезлых досок, прибитых к чахлой раме, но они блокировали звуки улицы, как если бы Марселина оглохла. В щели пробивались полоски света. «Наедине с твоими страхами», – подумала Марселина. Вот в чем цель. Десканс[228]: надо охладить голову. Промежуточное состояние, темнота внутри черепа. Прошло полчаса. Это проверка. Она пройдет ее, но не так, как они того хотят. Она вытащила КПК и вынула стилус.

Дорогой Эйтор.

Вычеркнуть.

Эйтор.

Слишком резко, как будто собаку зовешь.

Дорогой. Нет. Привет. По-подростковому. Привет, Эйтор. Типичное письмо на «мыло». Как речь Адриану, пересыпанная сокращениями.

Я говорила, что не буду выходить на связь: так ты узнаешь, что это действительно я. Похоже на Марселину Хоффман. Я пишу тебе, потому что, возможно, мы больше не увидимся. Никогда. Не слишком мелодраматично, как будто она хочет завоевать аудиторию с первой строки, не напоминает одну из ее презентаций? Стилус завис над светящимся экраном. Предполагалось… а что предполагалось? Признание?

Любовное письмо.

Пускай.

Трусливо, конечно, но так проще: мне не придется отвечать за то, что я тут напишу. Витиевато, но правдиво, он прочтет и скажет: «Узнаю Марселину».

Это глупо, я сижу тут, пытаюсь написать тебе и могу представить все то, что хочу тебе сказать, – это как раз просто – вот только рука не позволяет мне в это поверить. Забавно, не правда ли? Я могу выдать кучу идей, которые на самом деле мне вовсе не нравятся, но, когда нужно написать что-то важное, что-то настоящее, я словно застываю.

Предательская рука снова замерла, стилус был готов стереть написанное. Во что она не могла поверить? Этот огромный, грубоватый, старомодный, мрачный, романтичный, пессимистичный, одаренный, катастрофически невыдержанный и умный диктор новостей. Его книги. Его стряпня. Его вино, его время, его умение слушать. Его большие нежные руки. Его любовь к дождю. Он всегда был рядом, если то позволяли Бразилия и мир. Его многочисленные костюмы, рубашки и всегда дорогое нижнее белье. Его сексуальность никогда не была современной и очевидной, вульгарной, в ней чувствовалось что-то более взрослое, умное, грязное и романтичное, комичное, дурное и упадническое.

Она увидела, как стилус написал: С тобой я чувствовала себя женщиной. Марселина чуть было не отправила слова в небытие. Но это правда. Это правда. Пока ее сжигала жгучая зависть к сестрам, к их мужчинам, к их уверенности, Марселина не понимала, что у нее есть свой мужчина, своя уверенность, современные отношения, а не что-то готовое, стандартное, с ярлыком «Невесты 21 века» или «Сексуальные подростки». Взрослое чувство, которое появилось от простого совпадения рабочих графиков, соприкосновения тел, но превратилось в роман, в любовь.

Рука дрогнула. Марселина медленно вывела. Понимаешь, я ввязалась в кое-что нехорошее, но если все тебе расскажу, то лишь напугаю, а помочь мне ты не сможешь. Теперь все зависит только от меня. Мне очень страшно. Ничего не могу поделать. Оказывается, мне придется играть героиню, а мне такая роль незнакома. Лучше уж шоу Джерри Спрингера с нищебродами, живущими в трейлерах, или скандалы с третьесортными звездами. Вот только сценария нет, я импровизирую. Хотя вроде всю жизнь так делала. У меня это получается лучше всего. Я смогу это продать. Но, чем все это кончится, не знаю. Не хочу думать. Барбоза: могла бы получиться программа века, но не в том виде, как все думали. Этим шоу я бы гордилась.

Не слишком-то похоже на любовное письмо. Хотя нет, как раз оно, ее личное любовное послание, в котором Марселина стонет и жалуется на двух страницах, а в конце добавляет: Ой, кстати, я люблю тебя. Думаю, уже давно. Интересно, можно любить кого-то не понимая этого? А ведь так было бы куда лучше, все чисто, быстро, без всяких безумий, неловкости, никаких телефонных атак и бомбардировок эсэм-эсками. А потом, разумеется, я начинаю думать – а это, вообще, я? И не уверена, какой ответ труднее, поскольку в одном случае я такая глупая и выворачиваю наизнанку душу, а в другом я не знала, а ты не сказал. Ну ладно! Мне пора. Люблю тебя. Пожелай мне удачи. Герой из меня так себе, и я боюсь.

Палец замер над кнопкой «отправить». Последнее послание заслуживало лучшего. Эйтор заслуживал лучшего. Это всяких Лизандр приглашают на свидание по электронной почте и бросают эсэмэской. Давай покажи, что у тебя есть малисия.

Скрип, болезненный клин света, открывшийся в параллелограмм дня. На ярком фоне стоял Физик. Марселина нажала «сохранить» и сунула наладонник в сумку.

– Хорошо, – сказала она. – Пойдем.

* * *

Батерия играла уже два часа кряду, размеренные двухтональные удары агого начали раздаваться до рассвета и разлетелись по сотовой сети, как призыв к молитве. Барракан Игрежи Святой Курупайа расположился в просторной гостиной на первом этаже новенького многоквартирного дома. Дешевый линолеум свернули, мебель отодвинули к стене. Складной кухонный стол служил алтарем, его поставили у огромного окна, откуда открывался захватывающий вид через полыхающий ковер Росиньи на башни Сан-Конраду. Золотистую скатерть, постеленную на стол, усеивали подношения-асентаменту: квадратные кусочки пирога, конусы желтой фарофы, блюдца с пивом, маленькие апельсины с воткнутыми палочками благовоний. Медальоны с изображением святых, наклейки с эмблемами футбольных клубов, лотерейные билетики «Жогу ду Бишу»[229], центаво и сигареты. Воздух был тошнотворным и вызывал головную боль из-за фимиама, горевшего в украденных из церкви лампадках, и ароматических свечек в стеклянных сосудах. Приземистые святые и ориша охраняли алтарь, у большей части просматривались индейские черты, они держали в руках растения и животных с Амазонки, под ногами расположились змеи и крокодилы, словно атрибуты индуистских богов. Марселине была незнакома лишь резная статуя, изображавшая индианку почти в человеческий рост. Обнаженная женщина с кожей, покрытой золотой краской, балансировала на одной ноге и извивалась, словно значок доллара. А еще она жонглировала планетами. Марселина опознала Сатурн по кольцам и Юпитер – по спутникам, закрепленным на торчащих палках. Богоматерь Всех Миров. Змеиная голова прижималась к лобку женщины. Статуя была старая, древесина потрескалась от возраста и местами была испещрена ходами древоточцев, но искусная работа и сохранность говорили об эпохе, когда веру не скрывали. Подметальщики подготовили пол – два уличных парнишки с вениками из веток. Журчание амаси[230] успокоило Марселину.