Алба, отчинка моя… - Василе Василаке

И, решив так, не бьют их, не пугают, не ругают, а по-хорошему их прогоняют…

А лес манит их рукой, приглашает: «Идите, пожалуйста, сюда, здесь холодок, здесь зелень!»

И только вошли они в лес, а лесник тут как тут перед ними вырос.

— Думаете, я за вами не слежу? Кто вам разрешил сюда заходить?

Садится тогда Серафим на траву, а в голове молнией: «М-да, лес-то он лес, а думаешь, у него глаз нету?»

Ну, а Захария, тот не растерялся:

— Садись-ка ты, Анисим, рядышком, ведь мы в лесу, и никто нас не видит! Какую «монополь» делают эти русские, дай им бог здоровья! — И опять вынимает бутылку и хочет ее раскупорить. — Ну, попробуй «Казбек»… — и протягивает пачку леснику.

Видит лесник, что люди эти с добрым сердцем, так зачем ему злить их напрасно?

— А где же ваш Ангел? — смягчается он.

— Ох, бросил он нас, — говорит с горечью Серафим.

Повеселел лесник.

— Хе-хе, пастух бросил, — это еще что! Меня жена пятый раз бросает!

— Ничего себе, — говорит Захария, а тут по тропинке бежит к ним мальчишка да и кричит:

— Татунь, идем быстрее, начальник из лесхоза приехал и мать наша с ним!

Как будто обжегся лесник, вскочил, замахал руками:

— Братцы, я вас не видел! Ну-ка, марш отсюда…

А Серафим — что ему делать? — просит:

— Может, спрячете нас в чаще, бадя?

— И речи не может быть… Идите, лучше уж приходите, как свечереет.

Куда же им идти дальше? Пошли в овраг. У каждого села есть хоть один овраг, а в Серафимовом селе овраг был большой-большой. Когда был еще маленьким, часто думал Серафим: «Запрудить бы его с одного конца и наполнить бы его водой, как бы купались здесь люди! И сколько бы рыбы наловили! Жили бы и купались только».

Но теперь здесь, в этом овраге, делали саман, трепали шерсть, белили полотно. Согнал он сюда стадо, а скотина, если голодная, думаете, она угомонится?

— Ой, Серафимаш, разве ты не знаешь, что за птицей скотина не пасется, — укоряет его старуха, подгоняя колхозных гусят.

Отогнал он стадо повыше, а тут из кучи глины выходит один, с железными вилами:

— Эй ты, пастух, сейчас я тебе покажу! Не видишь — кирпичи? Или думаешь, если у тебя дом есть, так другим его не надо?

Поднимается он со стадом еще выше и вдруг слышит:

— Ай-яй-яй, на помощь!

Бежит туда Серафим, и, думаете, что он видит? Стая девчат, голые-голенькие, только в рубашках, сгрудились перед стадом. А что им делать: повсюду полотно, полотно, белое-беленое. И все расстелено под солнцем…

— Ну, Серафим, неужели тебе не жалко этой белизны? Ну, хоть наши руки пожалей, добрый ты человек! Уж мы белили, белили… Ну?

И тогда снова кидает Серафим взгляд на поля — а там как вчера, как завтра, как сегодня днем: трактора в гору, трактора под гору, а на ровном месте машины, комбайны и, куда ни глянешь, столбы да провода! А сверху с самолета опрыскивают то сад, то кукурузу, то бахчу, то виноград, и гудят, и тарахтят — куда же стаду податься?

— «Ох, — застонал он. — И о чем же я думал, когда покупал этого бычка?»

А овраг кончается в селе и начинается в селе…

Выходит Серафим на дорогу и думает: «А знаешь, ведь еще остался бурьян по обочинам».

Глянь, а тут уже пацан, с овцой на поводу.

— Дядя, тебе кто разрешил? Сколько тянется забор, обочина вся наша! Или вы свою вскопали и теперь на нашу заглядываетесь?

Так, то вдоль заборов, то по дороге, дошел Серафим до своего дома. А у него под забором чисто, подметено, ведь только что женился хозяин… А скотина — она и есть скотина, откуда ей знать, что и как, — давай по соседским дворам. Думает Серафим: «Ох, что же делать, соседей не обидеть бы…»

И открывает ворота и загоняет стадо во двор.

— Ничего себе… — говорит за его спиной Захария. Что это ты выдумал, бре?

— А вы откуда взялись? — искренне удивляется хозяин-пастух.

— Так я же все время рядом!

И говорит о скотине:

— Что теперь натворит в твоем дворе эта сволочь! Вот посмотришь!

— Э, да бог с ними, Захария!

Садятся они обедать. Приносит Серафим немного соли и что к ней полагается, а Захария достает водку…

Ну, а скотина изголодавшаяся? Как попала во двор к Серафиму, так ест аж давится: тыквы множество, кукуруза, фасоль, картофель, то, другое, чего только не найдешь во дворе колхозника, который не держит скотину!

— Хо-ро-шо! — говорит Захария.

А этот, как его там, хозяин, глотнул и он водки и говорит:

— Лишь теперь я понял, дед: интерес — он что-то да значит… Конечно мое дело!

— Что же он значит? — говорит Захария, а сам ест, жует.

А вот что, дед. Хочешь быть добрым, а мысли, а мысли, а дела, а дела… Сегодня думал я: «Бедная моя мама». И снова подумал: «И мысли ее, бедной!» А кто может разрушить мысли?! Молния, холод, атомы? Думаю о самой доброй мысли. Но опять думаю: «А если я умру?»

И вздыхает Серафим: «Сколько я жив, столько я стойкий-крепкий». И вспоминает: «А вчера у меня сдох на солнце поросенок».

Глядит на него понимающе Захария и говорит, успокаивая:

— Устал ты… И со мной такое бывало, как случится что-нибудь… Вот так: сядет мысль на грудь и душит тебя… Вижу, плохо дело, и говорю тогда: «А ну иди сюда, скрипка, иди ко мне». Жаль, собака была по соседству, как услышит, выть начинает. И я тогда со злости: «А ну-ка иди, Захария, в корчму!» — И Захария еще выпил и заключил: — Не встать мне с этого места, если ты не гож только для скрипки для одной!..

— Эх, — махнул рукой Серафим, — я даже петь не могу, не то что играть.

— Мэ-эй! — вскрикнул Захария. — А ты пой для себя! Кукушка ведь для себя поет, сверчок тоже!..

И тогда впервые громко сказал и Серафим:

— Скажите-ка вы мне, дед, что это за песня, если ее никто не слышит? Ведь песня — она песня, когда другие — мир ее слышит!.. Ведь кукушку, и ее лес слушает… Как того немца называли?

— Штраус?

— Ага. Вот если бы вы его не слышали, разве вспоминали бы сейчас?

И так размяк Захария, так он подобрел да вдруг и говорит:

— Мэй, Серафим… Эх, ты давно не слышал, как я играю… Ты никогда не слышал, как я играю на одной струне!

Взял он скрипку, натер как следует канифолью смычок и все хвастает:

— Даю голову наотрез, что не найдешь музыканта, который играет как я, и только на одной струне!

………………………………………………………………

А по сельской дороге бежит-спешит Замфира. Постоит, отдышится да и думает:

«Господи боже, был бы пожар — дым было бы видно!»

«Был бы покойник — плач было бы слышно».

«Ох, а если ограбили нас…» И вот на тебе, она уже у ворот…

И как вы думаете, не потемнело у нее в глазах?

Дом и двор словно загон и сарай, чужие бы прошли, и то такого бы не натворили.

А там, перед домом, Серафим стоит рядом с бычком, да еще и ласкает его, грешный.

— Посмотрите-ка на него, дед! В плугу и в ярме был он, кем был, а теперь, скажите, что его ждет?

А музыкант, когда играет, думаете, он что-нибудь слышит?

— И хорошего ничего, и пользы уж совсем нисколечко, так ведь?.. Ну, а если он мне люб? Поймите меня по-человечески, дед, он мне люб, а это не шутка, да, да. Вот, скажите-ка мне, какая польза от цветка? Но если он тебе люб, рвешь его, не так ли?.. Теперь, раз уж так все вышло, что мне делать с ним? Ибо так случилось: как его увидел — дрогнуло во мне что-то.

А дед Захария и слышит и не слышит, играет и играет на одной струне, с закрытыми глазами, как во сне. Вдруг бросил игру и стал пальцами шевелить. Да еще и вздыхает:

— Эх, техника, техника… Где моя техника — молодость! — И вдруг: — Слушай, Серафим…

А этот, как его там, Серафим, уже из сеней кричит:

— Ни-ни-ни-ня!

Бык-бычок, а и он понимает, что его зовут, и как стоял возле Захарии под орехом, так уже бежит к Серафиму, чуть в сени не заходит. А хозяин радуется-бахвалится: где еще вы такого бычка видали? И говорит старику:

— Видели вы, дед? Вот вы говорили, что и красоты в нем никакой и пользы нисколечко, а я говорю: а если он дышит? Ведь живой он и понимает: «Ни-ни-ни-ня!» Смотрите-ка! — И, говоря так, берет бычка за шею по-братски, приглашая: «Ну-ну, давай, Апис…»

Потом опять к Захарии:

— А зарезать — собака ведь не съест сразу целиком! Так почему же мне не держать его вместо собаки? Той хлеб нужен, а этот растет как растет — немного травы, немного сена…

В жизни Серафим не говорил столько. А как смягчилось от этого сердце старика, вот-вот прослезится! И говорит расчуветвованно:

— Милый ты мой, знаешь, что? Прими-ка ты мою старость в свой дом! Ей-богу.

А Замфира как услышала это, так и говорит себе: «Ну и дела!»

А Захария, увидев Замфиру, еще больше разгорячился: