Том 7. Эхо - Виктор Конецкий

Узнав, что я не москвичка, он стал мне показывать и называть людей, ему знакомых и сидящих в зале. Помню, про одного круглолицего, в длинной шинели, сказал: «Этот человек пишет роман, который сделает его знаменитым. Роман называется „Цемент“, а фамилия его — Гладков».

Потом сосед пошел меня провожать. Москву я знала плохо, и мы долго блуждали, пока вышли к знакомому мне дому. Это был дом у Патриарших прудов, у того самого турникета, где погиб Берлиоз! Но интереснее другое. Брат моей подруги, у которого мы жили, учился в институте Красной Профессуры и был гордостью семьи. Отец его — бедный, многодетный портняжка. И вот тут пересечение, одно из тех, которые Вам интересны.

Помните «Крутой маршрут»? Евгений Гинзбург рассказывает о том, как начиналась охота на молодую партийную интеллигенцию в Казани. И первой жертвой всех репрессий был Николай Эльвов — тот самый брат моей подруги, у которого мы жили, впервые попав в Москву.

По дороге я спросила своего провожатого: «Вы писатель?» — «Нет, — отвечал. — Я военный работник». Расспрашивал меня о Киеве, об университете, о литературной Украине.

Когда мы прощались, он просил меня написать ему: «Если вы захотите, то напишите, мой адрес простой — Москва, ОГИЗ, Фурманову. Я там главный редактор». Мне эта фамилия ни о чем тогда не говорила.

Прошло время, вышел «Чапаев». Произвел на всех громадное впечатление. Однажды, занимаясь с моим университетским другом Алексеем Полторацким, я рассказала ему о своей московской встрече, и он посоветовал мне написать Фурманову.

И я написала ему довольно нахальную открытку: «Если „Чапаев“ Ваш — откликнитесь!» И он немедленно ответил: «Мой, мой, первый, любимейший!» Так началась наша переписка. Он писал о московских делах, я — о киевских. Когда я заканчивала университет, он написал: «Редактором возьму Вас сразу, а там посмотрим, что сможете…»

А ранней весной — объявление о его внезапной смерти. Может быть, будь он жив, я зафиксировала бы себя в литературе? Муж говорил, что во мне пропадает редактор, и, давая свои рукописи, просил: «Простриги!»

И я выбрала музыку и уехала в Ленинград.

А письма Фурманова недавно сдала в литературный архив.

В. А

Без даты.

Посылаю книжку Марии Петровых. Думаю, что Вас обрадуют и стихи (дивные!), и воспоминания.

Могу добавить и свое начало знакомства. В том самом поселке писателей посреди Москвы мы поселились с первым въездом в 1948 году. Над нами жил писатель Бубеннов, самоуверенный хам. Когда Сталин похвалил его «Белую березу», он совсем распоясался, хамил всем, купил «специальную» машину для выездов на охоту, в пьяном виде поколачивал жену и тому подобное.

Затем въехал в «шикарную» квартиру, а мне сказал как-то довольно презрительно: «Над вами будет жить плакса» — это о Петровых.

Позже, когда мы подружились с Марией Сергеевной и я близко узнала эту прелесть, я вспомнила эти подленькие слова, эту гримасу «литературного быта».

Но все стало на свои места. Кто теперь читает обласканного Сталиным Бубеннова? А имя Петровых звучит все шире. Я горжусь тем, что она меня любила. Хотя я просто музыкант, муж тогда уже умер… Но она всегда была необыкновенно нежна ко мне. И даже соглашалась жить у меня, когда у них был ремонт и я ужаснулась ее присутствию в ремонтном бедламе…

Когда ее дочка родила, они получили новую квартиру на Ленинском проспекте. Как Марии Сергеевне не хотелось уезжать! Мы с общими друзьями Асмусами страшно переживали за нее — как перенесет это переселение. Так и случилось. Недолго прожила она в просторной квартире, даже книги не успели разобрать. Правда, было небо, так мало видное в Москве. Да, рак почки, от которого она умерла, тяжелая конкретность. Но в чем-то силы ее были надломлены; людей пожилых и тонко чувствовавших с места трогать нельзя.

В. А

20.06.89. Абрамцево.

Из письма М. С. Петровых — В. Конецкому.

…А я, Виктор Викторович, пережила весной огромную, непосильную утрату — лишилась любимейшего человека. И так мне в моем душевном одиночестве нужна была Ваша книга… Об этом — о моем — потом, когда-нибудь, может быть, если будет возможность — из души в душу. А может быть, и не надо этого, не смогу.

Спасибо Вам. У Вас ведь еще вышла книга. Пришлите. На мой московский адрес. В середине сентября я вернусь из Голицына в Москву. Книгу Вашу я не получала так долго потому, что в Москву не ездила, а дочь моя не заходила к соседям нашим, которые забирают к себе нашу почту…

Меня радуют Ваши дружеские отношения с Марком Лазаревичем Галлаем — я его люблю, он настоящий человек и настоящий писатель. Таких как он, мало… Быть самим собой, быть и остаться таким до конца — это ведь самое главное для человека и для писателя.

Простите нескладное мое письмо. Я решилась все-таки послать его, потому что все равно лучше — складнее, умнее написать не смогу…

Мария Петровых

20.08.76

Алло, Вика!

Бабье лето. Летают паутинки. Падает желтый дождь — березки предчувствуют осень. Это пока что на моей открытой северной террасе — около +30. Моим старым сосудам справляться уже трудно, болит голова, капризит сердце. Но вокруг еще так зелено и тихо. Скоро домой.

Задумалась о плеяде наших поэтов.

Блока не застала. Была я в Ленинграде знакома с Михаилом Кузминым. Сейчас он забыт, но тогда его «Александрийские стихи» были очень в моде. Это был маленький человек, эстет, во всем изящный, острый на язык, образованный широко. Его постоянно сопровождал его молодой друг, череcчур близкий… Встречалась я с ним в доме моей приятельницы, Ольги Черемшановой, которая тоже писала какие-то «дамские» стихи. А известна была своей удивительной красотой. У нее был толстенький, добродушный муж, который ею очень гордился. В нее многие были влюблены, особенно актеры. Мы знали, что у нее какой-то пылкий роман, избранника она тщательно скрывала. Но однажды мы встретили ее где-то около Исаакия под руку с… милиционером! Неисповедимы пути любви!

Я вспоминаю свою изумительную кошку. Когда пришла мартовская пора, я приволокла ей роскошного кота, а она забилась под диван и не вылезала. Пришлось с позором вернуть кота. А через несколько дней мама позвала меня на «черную» лестницу и показала ее избранника. Это был страшный, облезлый кот с ободранным хвостом!

Далеко ли ушли люди?

Из наших больших поэтов я близко знала Пастернака — он приезжал под Киев, где я отдыхала в компании Нейгаузов и Асмусов. Это было в 1926 году — необыкновенное лето, я тогда только окончила университет, была намного моложе всех и меня очень опекали. Молодой Гарик Нейгауз вечерами играл, все рассказывали что-то интересное по своей профессии. Асмус вместе со мной давал сеансы Фрейда-Юнга, это был самый разгар увлечения венским кудесником.

Это лето было так всем памятно, что стали собираться под Киевом каждый год, даже когда разъехались. Позднее Зина Нейгауз стала женой Пастернака. Я не переставала с ней встречаться и бывала в их доме. Позднее, когда я стала женой Адуева, Борис Леонидович приглашал нас на всякие свои чтения. Помню, как в ЦДЛ он впервые читал «Гамлета» и они с Адуевым заспорили о Шекспире…

Каким был Пастернак? В чем-то странным. В нем было какое-то неумирающее детство и, конечно, благородство высшего качества, какое-то из прошлого века. Читал он неважно — гнусавый голос, который иногда срывался, напряженно-изумленные глаза и, конечно — великий поэт. Я считаю, что проза ему никогда не удавалась, она была несколькими этажами ниже. И «Детство Люверс» не люблю. Только «Охранная грамота» очень интересна по биографическому материалу.

Помню такой эпизод. Это было после постановления об Ахматовой и Зощенко. Мы зашли к Чуковскому. Ждали его — он был у Пастернака. Когда вернулся, то рассказал огорченно, что битый час втолковывал Пастернаку, чтобы он не давал «соболезнующей» телеграммы Ахматовой, что он этим себе сильно повредит. Но «мягкий в быту» Пастернак был непреклонен и телеграмму послал. Это очень для него характерно, такое старинное благородство.

Ахматова. Я ее видела много раз у Ардовых, и в нашем доме у М. Петровых, но, по-моему, не сказала с ней ни слова. В 20-30-х годах, когда я жила в Ленинграде, она была очень популярна. Но когда появилась ее пушкинская статья (о «Золотом петушке»), все были поражены — это статья зрелого литературоведа, а Ленинград был избалован учеными.

Рядом с ней для меня, конечно, возникает прелестная Мария Сергеевна. Не тот масштаб, но та же требовательность к себе, глубина и, главное, чистота чувств, дают ей право стоять в ряду наших лучших поэтов.

И наконец, гигант Цветаева. Я не все у нее люблю, вероятно, не все понимаю, но ее личность меня просто потрясает. А ее судьба?

Какой букет русской поэзии! И какие все разные — как и должно быть у талантов.