Выстрел в Опере - Лада Лузина

— Разрушение, — подал прохладный голос Киевский Демон, — не нарушает Великий запрет. — Он поднял руку, останавливая неминуемый взрыв. — Вы просили, — церемонно сказал Киевицкий, — так позвольте же мне объяснить вам, Екатерина Михайловна.

— Кратко и быстро. — Глаза Кати сравнялись в черноте с черной ночью. Зрачки, злые, расширенные, заполнили яблоки глаз.

— В рухнувшем доме слепцы не увидят чуда, — сказал Киевицкий. — Они начнут расследование, ничего не найдут и объяснят это терактом, актом против вас… Но в доме воскресшем! Да, вы Киевица и можете вернуть все, наплевав на слепых. Но, Екатерина Михайловна, вы слишком умны, чтобы не понимать: именно так все и было задумано. Акнир понимала: вы потеряете ум от горя, и все остальное перестанет вас волновать. Целью Наследницы был не ваш бизнес — она ждет, что вы нарушите Великий запрет. И тогда ничто, позвольте мне подчеркнуть, ничто вас уже не спасет.

То, что у трех Катиных бед был один малолетний ответ — дочь бывшей владелицы Башни, в Башне не обсуждалось. Это было понятно и так.

А вот что было совсем не понятно Маше и Даше: почему взрывоопасная Катя отреагировала на оскорбительно-вежливый тон Демона так на диво спокойно.

Но Катя их проблемы не понимала — и попросту не знала о ней. По ее мнению, призывающий ее к уму-разуму блондин-альбинос — с белыми бровями, с серебряными бледно-голубыми глазами — был таким, как всегда.

Она одна никогда не видала его ни задушевным, ни милым, ни тем паче простым.

С ней одной с первых слов их знакомства Демон был «выкающим», отстраненно-холодным, бездушным.

Возможно, потому, что из Трех одна Катя не видела необходимости ни в добродушии, ни в симпатичности, ни в человечности делового партнера. Как не видела и оскорбленья в высокомерье, мизантропии[18] и дурном нраве… По Катиному личному опыту все личности, облеченные властью, страдали гордыней, богомерзким характером и презирали людей. И сама гордая, деспотичная Катя, почитавшая 90 % homo — не sapiens, a neanderthalensis[19], не была исключением из правила.

А потому в отношениях с Демоном Дображанскую интересовало лишь соблюдение необходимых приличий и польза, которую он мог принести.

И в данный момент пользы в озвученной им информации Катерина Михайловна не разглядела.

— Нас ничто не спасет? — Катин голос подчеркнул подчеркнутое альбиносом словцо еще тремя жирными линиями. — Или Вас ничто не спасет? Ваша девка просто не в курсе: у нас есть кое-что, что отсрочит наш Суд, что б мы ни сделали… Но Вам это известно!

— Вы правы. — Катин блондин опустил белоснежную голову, давая понять: он принимает роль жертвы. — Как правы и в том, что этого дочь Кылыны не знает. Но, как ни прискорбно мне сообщать это вам, вы упустили момент. Вам следовало объявить о вашем открытии сразу. После событий нынешней ночи это уже не спасет ситуацию. Скорее ухудшит ее.

— Нет времени на намеки, — рявкнула Катя. — Что за ситуация?! Быстро, внятно, конкретно. — Дображанская взглянула на часы.

— Ночью на четвертой Лысой Горе прошел Великий обряд. Ведьмы передали Акнир свою силу, — конкретизировал бледноглазый.

— Мы знаем, — откликнулась Даша из дальнего кресла.

— Их силами Акнир смогла разрушить три здания. — Демон повернулся к Чуб.

И всю ту недолгую четверть секунды, пока Дашин — рыжий, зеленоглазый, некрасивый, но упрямо любимый ею — Ян взирал на нее, влюбленная пыжилась, пытаясь родить какую-нибудь землепотрясную фразу.

И дать понять ему:

Она — не такая, как Катя!

Она — не хуже, чем Маша!

Она забыла про голос и болеет за Город!

Но фраза не родилась…

А рыжеволосый, равнодушный, не знающий о Дашиных душевных преобразованиях Демон опять обрабатывал Катю:

— Благодаря силе киевских ведьм Акнир рассчитывает выиграть бой, что бы вы ни придумали, дабы ее победить. Благодаря нарушенному вами запрету рассчитывает призвать Суд послезавтра, что бы вы ни придумали, дабы его оттянуть. После обряда воскрешенья ни важное дело, ни ведьмацкая кровь вам не помогут… Тот, кто нарушил Великий запрет, — подсуден!

— Все сказал? — спросила Катя, пронзая блондина яростно-презрительной темнотой карих глаз. — Вы все все сказали? — окатила она леденящею ненавистью комнату Башни. — Я все поняла! Не вздумайте повторять второй раз — я не идиотка. Теперь слушайте меня, очень внимательно. Это касается всех. Я потратила жизнь, чтоб построить свой бизнес, чтоб не зависеть ни от кого, чтобы делать то, что хочу. Я построила каждый свой супермаркет, считай, своими руками. Мои маркеты — лучшие в Киеве! И сейчас мы едем и воскрешаем их. Это решено. И безоговорочно. Я верну свою жизнь. Ту, что вы у меня отобрали! Если после этого я не смогу быть Киевицей, так тому быть. Я знать не желаю про ваши глупые правила. Про вас! Мы прощаемся, и я живу, как жила. Я отказываюсь быть Киевицей. Такова моя жертва.

Маша охнула.

Чуб громко ойкнула.

За 13 часов холодной войны обе успели произнести нечто подобное:

«Я не уверена, что хочу быть Киевицей… Тут как-то сразу все наложилось. И то, что я из дому ушла, и то, что мы не можем в церковь войти. Я мимо Владимирского собора сегодня шла, меня как ударили!» — сказала студентка, понимавшая лучше иных, о чем глаголет им Катя.

За право владеть этим Городом у нее, как и у старшей из Трех Киевиц, отобрали всю ее жизнь — ее любовь, ее «я»!

«Я — певица! Певица, а не Киевица! В гробу я видела всех киевских ведьм и их дурноватый Суд. Думаешь, я так мечтаю по ночам на звезды таращиться? Я могу сама стать „звездой“!» — прокричала выпускница Глиэра, для которой жить и петь + прославиться были понятиями-синонимами.

Но, оказалось, говорить и слышать — не одно и то же!

Особенно, коли услышанное сказано Катей — Катей, держащей в руках незримые весы, на одной чаше которых лежал ее реальный, взлелеянный и прибыльный бизнес, а на другой — иллюзорная роль хранительницы Киева, обернувшаяся синонимом полного краха и разорения.

«Это конец!» — в отчаянии поверила Маша.

Она невольно бросила взор на иные Весы. Но Весы в руках Киевицы Марины опровергали ее эмоциональное мнение. Они остались такими, как были, — неровными, но стремящимися к Равновесию.

«Выходит, так должно быть?» — экстренно попыталась понять Ковалева.

Но как «так»?

Катя должна все воскресить?

Или Акнир должна все разрушить?

Весы внутри Маши, бывшей Весами по зодиаку, заплясали, как качели на детской площадке:

«Что сказать Кате? Да? Или нет?!!»

Ведь произнося «мы едем и воскрешаем», под «мы» Дображанская подразумевала ее — единственную из Трех, осилившую обряд воскрешения.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});