Картахена - Лена Элтанг

– Как же я не узнал молодого Диакопи? – сокрушался повар, когда вечером мы собрались на кухне обсудить происшествие. – А мы-то развесили уши, слушая про его ледовые экспедиции. Что ж, старухин сынок с самого начала никуда не годился. Игрок и повеса, греческая мутная кровь. Его отец тоже недолго пробыл в поместье, этот, как его, господин из Афин. Видать, Стефания вышла за него в помутнении рассудка.

– О мертвых не говорят в таком тоне, – заметила Пулия, но я видела, что ей не по себе. Разве не она набрасывалась на всех, кто сомневался в арктических подвигах капитана?

Я подошла к повару, склонившемуся над бурлящим овощным рагу, и налила себе кофе из его личного кофейника, который всегда стоял на малом огне.

– Сегодня за обедом будет на пять человек меньше, – сказал повар, не оборачиваясь, – поэтому я решил придержать баранину на воскресенье и подать только овощи, а в рагу положу остатки вчерашней свинины. Но если ты хочешь чего-нибудь повкуснее, заходи после ужина, для тебя отыщутся бисквиты с черносливом.

Как он может говорить о еде, думала я, глядя на широкую мускулистую спину, перехваченную завязками клеенчатого передника. Как они вообще могут есть, когда в отеле творится черт знает что, Ли Сопру увезли в морг, а в одной из тридцати шести комнат спокойно сидит его убийца.

* * *

В начале весны я полюбила приходить в галерею и даже завела там складной полотняный стул, который прячу за стволом драцены. На стволе иногда выступают красные пятна смолянистого сока. Всезнающий Риттер, с которым мы однажды зашли туда вместе, сказал мне, что это кровь слона и дракона, убивших друг друга на аравийском острове. А драцена на греческом означает самка дракона. Выходит, не я одна вижу на этом стволе не смолу, а кровь.

Отсюда, из галереи, виден весь северный склон холма: камышовая крыша беседки желтеет в середине парка, будто увядший листок. Проклятое место, богом проклятое. Когда развалины, обугленные доски и головешки разобрали, там нашли статую мученика из красного дерева, целехонькую, с обожженными белками глаз. Это мне брат рассказал, я туда не ходила, хотя вся окрестная ребятня помогала разбирать пожарище.

Когда поляну очистили, Стефания велела сторожу засадить черный угольный овал анемонами, оставив в центре место для беседки. Восстанавливать часовню хозяйка не пожелала, более того, она так разгневалась на любимого святого, что велела сослать ослепшую статую в конюшни, где та простояла года три, по колено в опилках и лошадином дерьме. Апостол, полагаю, обиделся не меньше, иначе зачем бы старухе спустя два года падать с лошади?

Она была прекрасной наездницей, в молодости участвовала в скачках и за полгода до своей гибели купила коня по имени Виндзор, выигравшего кубок побережья. Это мне соседка Джири рассказала, она работала в усадьбе еще в те годы, когда там были прежние хозяева и прежние порядки. После гибели хозяйки опасную статую извлекли из дерьма, очистили и по дешевке продали на аукционе в Дуччо. Ничего удивительного в том, что на поляне, где раньше стояла часовня, убили хозяина отеля. Небесный то был палец или откушенный палец апостола, но что-то же ткнуло его в грудь, да так крепко, что он упал замертво.

Как мне двигаться дальше и стоит ли двигаться вообще?

Разве не все тайны этого дела раскрыты? Теперь я знаю, что значила дырявая открытка: брат видел убийство в беседке, вот почему он послал мне снимок с крестинами. В этом весь мой брат, он в простоте и слова не скажет. Ясно, что он вырезал марку из открытки и пытался ее продать. Кто-то пытался опознать марку, рыская по форумам филателистов и задавая вопросы. Это соображение и несколько других навели меня на убийцу, которого три дня назад столкнули с обрыва. То есть сделали мою работу, слава Деве Марии. Но что толку, если я не знаю, кто это? Не нужно учиться на третьем курсе юридического, чтобы понимать, что жертва и убийца не может быть одним и тем же человеком!

Разберемся по порядку. Из того факта, что Ли Сопру самого убили, можно сделать два вывода. Первый: он был вообще ни при чем и погиб по ошибке. Эта версия кажется мне менее вероятной. И дело не в том, что, когда я думаю о Ли Сопре, у меня все тело покрывается мурашками. Дело в том, что у капитана была возможность оказаться в парке, хотя все считают, что не было. Зачем человеку, который ходит купаться в самом неудобном месте пляжа, лишь бы никого вокруг не видеть, соглашаться на роль в дурацком спектакле, где участвует только прислуга? Зачем ему рядиться женщиной и читать монологи о хороших манерах? Затем, чтобы надеть платье и парик, вот зачем. Уйти из флигеля после первой сцены, добежать по росистой траве до поляны, подобрав юбки, выстрелить и стремглав примчаться обратно. Вот как это было задумано, да только вышло сикось-накось, и марку он не получил.

Для того чтобы убить моего брата, ему и рядиться не пришлось. Хотя Бри ожидал женщину и, наверное, растерялся, когда из эвкалиптовой рощи на дорогу вышел маленький старик. Думаю, брат подпустил его поближе и спросил, в чем дело. Я принес деньги от вашей знакомой, сказал, наверное, Ли Сопра.

Но что было потом и почему Бри не защищался? Почему он дал себя убить? Здесь у меня провал, не могу ни за что уцепиться. Как в дурном сне, когда идешь по полю к соседской мельнице, а она отодвигается с каждым шагом, плывет в лиловой лаванде, вращая сияющими на солнце лопастями, будто гребным винтом. Мне такое снится раз в год, а то и два.

Маркус. Среда

– Люди становятся лучше, когда немного поизносятся, вроде как ружья или седла, – важно заметил клошар, кивая в сторону хозяина, спустившегося в подвал с графином вина. – Этот парень был болваном, каких свет не видывал. Мой младший брат отбил у него девчонку, так он пришел к нему с деньгами, чтобы выкупить ее обратно. В семидесятых мы считались бедной семьей, а у него были полные карманы горных озер, вот он и пришел ими пошуршать у брата перед носом.

– Чем пошуршать?

– На бумажках в сто тысяч лир было нарисовано горное озеро. Неужто не помнишь.

– И что же, брат продал девушку?

Маркус налил себе из графина. Вино горчило, рюмки здесь были зеленоватые, с толстым пузырчатым дном, вино казалось в них водой, и он пил его будто воду. Дождь лил с самого утра, полотняные маркизы на веранде кафе набухли, будто сети, полные рыбы, а жестяные столики звенели под струями воды, срывавшейся с крыши.

Встретив клошара на площади, Маркус обрадовался ему как другу, схватил за руку, потащил в тратторию, заявив, что сегодня его очередь угощать. Часы на колокольне пробили десять утра, хозяин «Колонны» только что открыл дверь и выставил на улицу грифельную доску с надписью oggi panino con came. Теперь они сидели в подвальном зале, где был только один стол: длинный, с черно-белой генуэзской столешницей. Наверное, по праздникам здесь собирались большими компаниями, но теперь было пусто, камин не топили, и сквозняк шевелил в нем струйку холодного пепла.

– Побил дурака, а деньги его отобрал. – Клошар засмеялся и тут же закашлялся. – Мы с братом были здоровые и наглые, будто два пьемонтских быка, поверишь ли, на себе волокли телегу с рыбой на холм. Каждое утро, кроме воскресенья, бочка отборной рыбы для прожорливых гостей из поместья. Тамошний повар не пускал меня дальше кухонных дверей, зато всегда выносил стаканчик белого, проявлял уважение. А брат в это время шлялся по парку и разглядывал девчонок. Гордый был: злился, что с заднего двора приходится в «Бриатико» заезжать. Что ж, пришло время, и у него завелись ключи от парадных ворот.

– Слушайте, вы в прошлый раз про часовню рассказывали. – Глаза у Маркуса слипались, но он решил держаться до последнего. – Про палец апостола.

– Говорю же, палец Стефания во время службы стырила. Не весь, конечно, а самый кончик. Я эту историю от нашего падре услышал, когда подрабатывал в церкви маляром, а тот – от монастырского служки, что приезжал потом за пальцем.

– Это в каком году было?

– В начале девяностых. – Клошар подождал, пока на стол поставят плетеную хлебницу с гриссини, и продолжил, понизив голос: – Монахи хотели все по-тихому сделать, без скандала, да только куда там, Стефания служку к часовне близко не подпустила. Сказала, что вернуть не может, потому как саркофаг уже запаяли, и посланца назад отправила, с обещанием, что все монастырю оставит после своей смерти. И дом, и часовню, и палец.

– Рановато она умирать собралась. Вам же тогда лет по пятьдесят было, не больше.

– Она старше была. Но суть не в том, она все равно умерла не от старости. Упала с лошади в парке, возле самой конюшни, и разбила голову. Тут ее Бог и прибрал.

– Когда моя девушка погибла, я вообще перестал верить в Бога. Это случилось в том же самом парке, только на другом конце, ближе к обрыву. Ее звали Паола.