Картахена - Лена Элтанг

– Не может этого быть.

– Да говорю тебе, это он, Петра. – Он вытянул шею и сморщился. – А задница у него крепкая, как у молодого, выглядит даже лучше, чем лицо. Кой черт понес его купаться в такую погоду?

Кроме куртки, на теле ничего не было, море стянуло с человека штаны и ботинки, а куртка была завязана шнурками у подбородка и удержалась. Мертвец лежал ничком, и ничто не напоминало в нем малорослого Ли Сопру, он казался неестественно белым и длинным, наверное, море долго его полоскало, вытянуло все краски и расплющило, будто крабовый панцирь. Комиссар, что стоял у машины с мигалкой, заметил меня и знаком велел подойти. Нёки пошел было следом, но передумал и повернул к себе в амбулаторию, а мне комиссар сказал сурово:

– Где вас носит, сестра, почему на рабочем месте не сидите? Полный отель народу, а поговорить не с кем. У постояльцев провалы в памяти, администратор в городе, а кастелянша заперлась у себя и рыдает.

– А разве старшая сестра не здесь? – Я оглянулась и сразу ее увидела.

Пулия сидела на скамейке в парке, ее красную вязаную кофту издалека видно: она ее поверх формы надевает, несмотря на запрет. У нас тут столько запретов, на всякий чих не наздравствуешься. Мне показалось, что Пулия плачет, но, подойдя поближе, я поняла, что она просто сидит, опустив голову. Я села рядом и стала гладить ее по спине.

– Кто из персонала отвечает за купание стариков? – Комиссар подошел к нам, сердитый и взъерошенный. Я подумала, что в первый раз вижу его в синей карабинерской форме.

– Ну я, например… – я продолжала гладить спину Пулии, – и что с того? Погибший купался один, нарушая правила, так что отель за него не отвечает. Он ходил в заброшенные туфовые каменоломни, там даже гулять опасно, не то что нырять. Вы ведь его в лагуне выловили, верно?

– Его не мы выловили, а рыбаки. – Комиссар вынул одну руку из кармана и ткнул пальцем в сторону деревни. – Завтра рыбный рынок в Мете, вот они и вышли в море в ранних сумерках. Еще повезло, что тело заметил какой-то придурок, отиравшийся на диком пляже, принялся бегать и кричать, вот рыбаки и услышали. А то до сих пор болтался бы ваш капитан в приливе с голым задом.

– Ох, господи! – Пулия резко встала, отбросив мою руку. – Не могу я вас слушать. Хороший человек умер, а они зубы скалят.

Она пошла в сторону отеля, сначала медленно, по парковой тропинке, а потом напрямик, по газонам. А я спустилась в свою комнату, подняла матрас и достала оттуда бутылку коньяка, найденную два дня назад в процедурной. Когда я положила ее туда, сказав себе на черный день, я и подумать не могла, что черный день настанет ровно через сорок восемь часов. Потом я пошла в прачечную, села там на ступеньках и стала пить прямо из горлышка. Коньяк оказался довольно мерзким на вкус, зато крепким на удивление: не прошло и двух минут, как перед глазами у меня поплыло, и пришлось спуститься в подвал и прилечь.

* * *

О чем я думала, сидя на ступеньках прачечной с бутылкой украденного коньяка в руке, прислушиваясь к голосам, доносящимся из парка? Кто убил Ли Сопру, о чем же еще. Когда я встала на ноги, намереваясь спуститься в подвал, полицейская машина включила сирену, чтобы разогнать зевак с дороги, и уехала. Вслед за ней подалась машина из больницы: капитана повезли в морг. Может быть, его положат на тот же самый железный стол, на котором лежал Бри. Моего брата вспороли, как рыбину, как касатку на палубе китобоя, выпустили из него потроха и швырнули в трюм, в заморозку, в небытие. Теперь то же самое сделают с его убийцей, жаль, что он успел прожить в три раза больше. Гори в аду, Ли Сопра.

Прошло сорок девять дней с тех пор, как я начала искать убийцу брата, и меньше суток с тех пор, как я предъявила ему обвинение. Теперь его нет. Почему же я не чувствую, что мой брат отомщен? Потому что это сделала не я? Потому что я могла ошибаться, и тогда тот, кто покончил с капитаном, может быть убийцей, которого я ищу?

Этот «Ришар» оказался крепче анисовки, которой я отравилась на втором курсе в Кассино. Меня качало так, будто прачечная была не в подвале, а в трюме парохода, и он только что попал в серьезную переделку. Я чувствовала, что по лицу бежит горячий пот, а спина почему-то мерзнет, трещины на потолке слились в одну большую черную змею, она шипела и показывала длинное извилистое жало, издали похожее на хлебный нож. Я вцепилась руками в края тюка и представила себе, что лежу в лодке и меня медленно несет к берегу. Вода подо мной была быстрой и черной, совсем не похожей на воду в нашей лагуне.

Потом я увидела брата входящим в подвал. На нем были белая льняная рубашка, шорты и шлепанцы на босу ногу. Я хотела спросить его, зачем он оделся в точности как Садовник, но зубы у меня смерзлись в ледяной ком, а язык метался за ними, не в силах растопить этот лед. В волосах у брата сверкала соль, похожая на голубоватый искусственный снег. В декабре его раскладывают в витринах траянских лавок, чтобы напомнить о том, что где-то бывает зима.

Брат спустился по ступенькам и пошел в сторону машины, в которой сушили белье. Машина была огромной, занимала всю стену, и люк у нее располагался не спереди, как у остальных, а сверху. Чтобы засунуть в нее мокрые простыни, мне всегда приходилось вставать на стул, к тому же люк был довольно тяжелым и норовил отскочить и ударить по пальцам. Брат встал на стул, открыл люк и спрыгнул в машину. Она включилась сама собой, загудела и принялась вращать брата в сушильном барабане. Я видела его лицо в стеклянном окошке, лицо появлялось там каждые несколько секунд, такое же безмятежное, каким было в тот день, когда я увидела его в последний раз.

Я помню первое марта так ясно, как помнят день собственной свадьбы. Начиная с той минуты, когда я сошла с автобуса и направилась к дому по виа Ненци. Помню, что мне не попалось по дороге ни одного человека, и я подумала, не женится ли кто-то, хотя церковные двери были заперты. У самого дома я столкнулась с незнакомой женщиной, стоявшей у калитки с платком, прижатым к носу, она смотрела на наш сад, вытянув шею, как будто там не росли такие же розовые кусты, как и во всей деревне. Я окликнула ее, но она прижала платок покрепче, повернулась и пошла прочь.

– Петра, – услышала я за спиной. – Беги скорее на рыбный рынок. Он там.

– Кто? – Я смотрела на поджатый рот синьоры Джири, стоявшей на нашем крыльце в черной кружевной накидке. Пока я на него смотрела, тревога подошла к моему горлу и стала там распухать.

Наконец соседка заговорила:

– Твой брат, кто же еще. Быстро ты добралась. Тебе комиссар дозвонился?

– Комиссар?

– Ну да, его сержант приходил ко мне за твоим номером телефона, ворвался спозаранку. Перепугал моих гусей своей мигалкой, как будто пешком два шага не мог пройти.

– Ради бога, синьора Джири. Что случилось?

– Твоего брата нашли мертвым в целой груде соли. В корыте для крупной рыбы. Беги на рыбный рынок, я за матерью присмотрю. – Она повернулась и исчезла в доме.

Надо было бежать, а я стояла, чувствуя, как леденеет позвоночник и ноги становятся слабыми. Мама, наверное, еще не знает. Соседка не решится ей сказать. На слабых ногах, не поднимая глаз, я дошла до причалов, миновала портовые склады, прошла мимо катера Пеникеллы и свернула было к рынку, где виднелись полицейские машины, но тут ноги у меня подогнулись, и я села на парапет.

Камень был холодным от брызг, ветер дул со стороны Траяно, мое платье намокло, туфли соскользнули на землю, я подобрала ноги под себя и повернулась лицом к морю. На другой стороне лагуны, высоко на холме, белело восточное крыло «Бриатико», стекла зимнего сада сверкали на утреннем солнце. Пеникелла стоял на носу своего катера, качал головой и делал мне знаки, но у меня не было сил разговаривать. Когда старик умрет, он оставит катер мне, говорил брат, у него все равно никого больше нет. Тогда я продолжу то, что мы не успели: починю генератор, отшлифую пол, покрашу камбуз.

Нужно было вставать и идти туда, где желтели полицейские ленты. Одна машина уже отъехала, но вторая стояла на месте, оттуда слышался механический голос рации. У первого павильона толпился народ, было видно, как жестяные столы для разделки выносят на улицу. Торговать все равно придется. Смоют кровь, поливая из шланга, как делают с рыбьей кровью и чешуей каждый вечер, потом вынесут тело, наведут порядок и будут торговать.

Что она сказала? В соли. В корыте с солью на рыбном рынке. На какое-то мгновение я показалась себе ужасно старой и больной, но это мгновение было тут же сметено неведомым прежде бешенством, меня как будто залило плотным, тяжелым, невыносимым жаром с ног до головы. Наказать того, кто это сделал. Вот что мне нужно. Но сначала следует увидеть Бри. И не показать им того, чего они ждут. Ни воплей, ни слез. И матери ничего не скажу. Похороню как полагается. Сама все сделаю.