Долгая ночь - Григол Абашидзе

— Не знаю, дорогой Турман, ничего не могу сказать. На исповедях он не раскаивался ни в каких необыкновенных грехах, кроме присущих всем нам, грешным. Молился ревностно, послушание нес легко. Больше всего сидел один в своей келье. Там-то в одиночестве он и раскаивался и молил господа отпустить его грехи. Однажды ночью я услышал сквозь стену громкие возгласы и причитания. Тотчас я выкатился на своем стуле из кельи. Стенания доносились из кельи Мхаргрдзели. Я прислушался, но это была просто молитва. Мхаргрдзели ударял себя в грудь и ревностно восклицал: «Блаженны те, кому не послал господь испытание грехов и чей дух далек от коварства. Господи, тяжела стала твоя рука для меня. Стал я нищий и утратил свет, стал хуже слепого, ибо не вижу ничего впереди себя. Но покаялся в грехах моих и не скрыл даже самого страшного греха — неверия моего. Вот стою я перед тобою, господом своим, прости ты мне темноту сердца моего, прости мне безбожие мое, в котором погрязал, приумножая грехи свои». Старец молился жарко, его басовитый голос звучал надтреснуто и больше был похож на плач, чем на простую молитву. Потом он услышал, должно быть, скрип моего стула, замолк, появился на пороге и спросил в темноту:

«Кто здесь?»

«Это я, — ответил я, смутившись, точно застигнутый за чем-нибудь нехорошим. — Не спалось, вот и выкатился я подышать и услышал твою молитву. Что не спишь, брат?»

«Спокойствие и сон души давно ушли от меня. Все ночи я молюсь, дабы очистил меня господь от всех грехов моих, а пуще того, чтобы скорее принял мою измученную душу. О смерти молюсь от вечера до утра».

«Господь милостив. В руце его и живот и смерть».

На другой день в келье Мхаргрдзели было тихо, обитатель ее не показывался до позднего вечера. Я приказал сходить и узнать, здоров ли он. И точно, его нашли в сильном недуге, он отказался от пищи, от воды и только тихо стонал. Я отправился проведать своего необыкновенного послушника. Старик метался в постели, его как будто сжигало изнутри сильным огнем. Он весь был в жару, часто дышал. Этот некогда статный могучий великан показался мне маленьким и жалким старичком. Только в глазах по временам вспыхивал и метался еще тот огонь, который раньше вел полки и направлял жизнь целого государства. «Прости, отец», — прошептал больной старец.

«Бог простит».

«Услышана молитва моя, ибо вступил я под конец своей жизни на путь праведный. Услышана молитва, и призывает господь, посылая смерть». Больной помолчал, как бы собираясь с силами, и вдруг спросил: «Правда ли, отец, что пишешь ты летопись грузинской земли?»

«Надоумил господь и вразумил. С божьей помощью взял я на себя этот нелегкий крест».

«Тогда напиши там, что каждый человек должен служить своему отечеству, как умеет и насколько хватает сил. И я служил, пока мог, своей стране, Грузии, жизни не щадил ради ее могущества и славы. И не говори обо мне худого слова. Чужие грехи принял я на себя».

«О каких грехах говоришь?»

«Чужая измена тенью легла на меня, и я теперь выгляжу виноватым перед народом и перед царицей. А ведь я ничего не знал о предательстве, которое погубило столько лучших грузин, из-за которого упало и рассыпалось сияющее величие Грузии… — Послушник закашлялся, полежал некоторое время, бессильно откинувшись на подушки, и продолжал: — Да, я был атабеком, опорой трона. Царь, воспитанный мною же, шагу не ступал без моего совета и ведома. Я был и предводителем, амирспасаларом грузинского войска. Значит, чья бы ни была вина, чья бы ни была измена, в ответе перед богом, царицей и народом один только я. „В чужом бою каждый мудр“ — так говорит наш народ, так повторил эту мудрость и наш великий певец Шота. Другие лучше меня смогут потом разобраться во всем, что я сделал, будучи атабеком. Но судить легче, нежели делать. Об одном только прошу, святой отец, будешь писать, гляди на все мои дела и свершения, помня, что и я старался быть бескорыстным и честным».

Несчастный замолчал. После полудня ему стало еще хуже. Ни лекари, ни лекарства ему уже не могли помочь. Мы его соборовали, и при заходе солнца он скончался.

— В чужом бою каждый мудр, — как эхо повторил Торели народную мудрость, когда Павлиа кончил рассказывать про Мхаргрдзели, — так он и сказал?

— Да, так и сказал. И, признаться тебе, дорогой Турман, после разговора с Мхаргрдзели охладел я к своей летописи, не лежит душа и не поднимается рука. Только подумай: великаны с львиными сердцами кидают друг на друга несметные полчища. Побеждает то один, то другой. Иные рассеиваются в прах, иные торжествуют победу. А какой-нибудь калека, ничтожный калека, вроде меня, ни разу в жизни не державший меча, не познавший его остроты и тяжести, берется судить об их делах. В тишине монастырской кельи он разбирает, кто прав, кто виноват, и выносит им приговор. Бумажный червь судит львов, орлов, тигров, богатырей. Разве не смешно, если я буду копаться во всем, что сделали Мхаргрдзели и Ахалцихели, и вынесу их деяния на суд потомков уже со своим приговором, в который потомки, безусловно, поверят.

— Всегда было так. Одни писали историю своей страны боевой саблей, другие пером. Потомки по достоинству оценят и того и другого. Горе таким, как я, кто не сумел послужить отчизне ни пером и ни саблей.

— Ты не можешь этого сказать про себя, дорогой Турман. Ты как раз владел и тем и другим.

— А что толку! Где плоды моей службы? Разоренная страна, утраченное могущество, ослабленная власть царя.

— Это не только твоя вина. Виновато целое поколение. Что мог поделать ты один, Турман Торели.

— В том-то и дело, что я принадлежу к поколению, которое будет проклято потомками в бесчисленных коленах наших родов. Ярмо, приготовленное дедами, всегда наминает шею внукам.

Наступило печальное молчание. Оба собеседника были согласны с тем, что говорилось о судьбе Грузии. Наконец Торели спросил:

— Мхаргрдзели умер, кто же теперь амирспасалар?

— Аваг Мхаргрдзели наследовал должность отца.

— Как?! Аваг Мхаргрдзели — амирспасалар? Этого не может быть, он мой друг, я его хорошо знаю. Правда, он честен, но беззаботен и беспечен. Он изнежен, он любит развлеченья. Не этими качествами подобает обладать амирспасалару. Аваг совсем не подходит к этой роли.

— Увы. Царица назначила его амирспасаларом как прямого наследника Иванэ.

— Наследовать могут одни цари. По наследству могут передаваться казна, драгоценные камни, но для верховного командования всеми войсками Грузии требуются качества, которые никому нельзя передать по наследству. Поэтический дар не переходит от отца к сыну. Точно так же и талант полководца. Разве нельзя было пожаловать осиротевшего Авага какой-нибудь иной должностью при дворе, если уж царице хотелось оказать ему милость. Разве мало военачальников, достойных получить амирспасаларство? Тут ведь судьба страны.

— Он сам умолял царицу.

— Мало что умолял. Давид Строитель, царь царей, учил, что выбирать визирей государь должен по уму, по мужеству, по опыту. Если царь не может назначить себе визиря и передает эту должность по наследству, значит, он сам не уверен в своей силе. Захария и Иванэ Мхаргрдзели были крупными деятелями Грузии, но в то время, как они воевали, проливая кровь, их сынки Шамше и Аваг развлекались, охотились, пировали, нежились в объятиях красавиц. Разве могут сыновья, привыкшие к беспечности, взвалить себе на плечи бремя, которое несли их отцы, разве они могут понести его дальше? Нет, Павлиа, чтобы править страной, нужна разумная, трезвая голова, нужна железная рука, иначе все рассыплется, как игрушечный домик из дощечек.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Чем ближе подъезжал Торели к Тбилиси, тем сильнее он волновался. Торели заранее знал, что он увидит на месте Тбилиси, той прекрасной грузинской столицы, которую ему пришлось покинуть семь лет назад.

Канцелярия Несеви всегда передвигалась по следам Джелал-эд-Дина и его войска. Поэтому Торели представлял себе, что такое разрушения, произведенные хорезмийцами.

Он вспоминал все любимые уголки Тбилиси, воображение рисовало ему их лежащими в руинах, в золе и пепле, и сердце поэта сжималось от тоски и боли. Он знал из расспросов очевидцев, что нет больше плавающего дворца Лаши в Ортачале, нет новых палат царицы Русудан, нет нового моста через Куру, который был украшением города.

Все-таки теплилась надежда, что, может быть, хоть что-нибудь уцелело, пусть не столь величественное и знаменитое, как царские дворцы и палаты, но близкое и дорогое его сердцу. Но и эта надежда становилась все слабее, по мере того как сокращалось расстояние до любимого города.

В пригороде Ортачала Торели остановился у того места, где раньше был дворец Лаши. Этот дворец был сделан из камыша и плетеных циновок, он был построен на плотах и поэтому всегда покачивался, как лодка. Из дальних восточных стран выписал Лаша искусных мастеров, и они под наблюдением самого царя пять лет сооружали этот дворец. Здесь, в своем плавучем дворце, Лаша любил отдыхать, здесь же устраивались пиры. Торели тоже немало дней и ночей провел в сказочном дворце Лаши, слава о благоустройстве и роскоши которого гуляла далеко за пределами Грузии.