Поэты 1820–1830-х годов. Том 2 - Семён Раич

В «Умирающем художнике» заложены и другие смысловые ассоциации, сближающие его с одноименным стихотворением А. И. Одоевского (1828) и с лирикой Д. В. Веневитинова, — это незащищенность духовно развитой личности перед лицом грубой силы в эпоху правительственного террора и упадка гражданской доблести.

Иначе проблема служения великой цели поставлена в другом программном стихотворении Сатина — «Раскаянии поэта». Его герой, оскорбленный непониманием и корыстными нравами современников, ищет утешения в мирном созерцании природы, в радостях любви и наслаждении поэзией. Но такой образ жизни таит в себе немалую дозу эгоистического самоуслаждения и равнодушия к ближним. Осознавая это, герой произведения расстается с «тремя подругами» — любовью, поэзией, природой, чтобы вернуться к толпе страждущих братий и указать им путь к спасению. Таким образом, дух сурового аскетизма снова торжествует — теперь уже ради достижения общественного блага. Сатинское отречение от личного счастья сродни гражданскому аскетизму Рылеева. «Любовь никак нейдет на ум, — Увы, моя отчизна страждет» — эти стихи Рылеева — один из лейтмотивов «Раскаяния поэта»[175].

Следует отметить, что «бегство от земли» у друзей Сатина нередко сочеталось с противоположной крайностью — эпикурейскими выходками. Как известно, первым восстал в кружке против сухости теоретической и мечтательной жизни Герцен, громко провозгласивший (вслед за французскими утопическими социалистами) «реабилитацию плоти». Нет сомнения, что «Раскаяние поэта» возникло в атмосфере кружковых прений и, вероятно, имело в виду чьи-то высказывания или повадки, может быть Кетчера. Любопытно, что наибольшие возражения произведение Сатина вызвало именно у Кетчера[176].

Как поэт Сатин увлеченно трудился и в годы ссылки. Однако его существование отравляла жестоко обострившаяся болезнь ног. После усиленных хлопот родственников III Отделение разрешило Сатину лечиться на Кавказе. Весной 1837 года он прибывает в Пятигорск и летом того же года встречается с Лермонтовым, сосланным туда за стихотворение «На смерть поэта». Одновременно Сатин знакомится с прибывшим на лечение в Пятигорск Белинским и день за днем проводит время в его обществе, а после отъезда критика вступает с ним в интересную полемическую переписку[177]. На Кавказе же — летом следующего года — Сатину довелось повидаться с Огаревым.

Доктор Майер, знаменитый прототип героя лермонтовского романа, свел друзей с декабристами: А. И. Одоевским, А. Е. Розеном, М. Л. Назимовым, М. М. Нарышкиным и В. Н. Лихоревым, переведенными на Кавказ из Сибири в качестве рядовых солдат.

Вскоре после возвращения Сатина с Кавказа в Симбирск его сестра исходатайствовала ему помилование, и в ноябре 1839 года он прибыл в Москву.

К началу 40-х годов Сатин был автором многих стихотворных произведений. В 1840 году вышел из печати осуществленный им перевод «Бури» Шекспира, а несколько его оригинальных стихотворений появилось в обновленных «Отечественных записках» 1840–1841 годов, возглавляемых Белинским.

Из напечатанных здесь стихотворений наиболее интересны «Поэту-судие»[178] и «Отрывок из подслушанного разговора». Реплики доктора в «Отрывке» (за ним, должно быть, стоит фигура Майера либо Кетчера), человека науки с трезвым и несколько утилитарным взглядом на жизнь, звучат чрезвычайно убедительно. Но Сатин оправдывает и настроения «молодого человека» с его смутными грезами и меланхолией. Столкновение двух противоположных точек зрения — мечтателя-идеалиста и практика-материалиста — эта тема вскоре зазвучит в прозе Герцена («Записки одного молодого человека», «Кто виноват?»). У Сатина же она выражала неразрешимую противоречивость его собственного сознания.

В августе 1841 года Сатин надолго уезжает за границу, надеясь поправить там свое здоровье. В Крейцнахе (1842) и Берлине (1844) он съезжается с Огаревым и некоторое время живет вместе с ним.

Годы заграничной жизни для Сатина-поэта ознаменовались отказом от «рефлексии» и попыткой переменить свое творческое лицо. На манер «Ундины» Жуковского он пишет поэму с фантастическим сюжетом «Ножка»[179] (1843), пробует свои силы в интимно-психологической лирике, переводит стихи Байрона, Гейне, Гете (отрывки из его «Торквато Тассо»). Но вместе с «рефлексией» из его поэзии уходит пытливая гражданская мысль, философское осмысление жизни. К тому же скромные творческие возможности Сатина не позволяли ему выигрышно проявить себя в тех областях поэзии, где приходилось соперничать с прославленными мастерами русского стиха.

В марте 1846 года Сатин вместе с Огаревым вернулся в Москву. В конце 40-х и в 50-х годах он по-прежнему был тесно связан с Огаревым, вплоть до отъезда последнего в 1856 году в Лондон к Герцену. В числе его близких знакомых был T. Н. Грановский, В. П. Боткин, Е. П. Корш. Он считался своим человеком в кругу «Современника», знался с Тургеневым, Григоровичем, Некрасовым, но сам он уже окончательно распростился с поэзией. Правда, в 1851 году в некрасовском «Современнике» появился его перевод шекспировской комедии «Сон в летнюю ночь» (под заглавием «Сон в Иванову ночь»), но это была публикация старой работы, в основном завершенной в конце 30-х годов.

Летом 1860 года, выехав под благовидным предлогом за границу, Сатин тайно навестил в Лондоне друзей своей юности. О его отношениях с ними в эти годы ясное представление дает его письмо к Огареву от 5 ноября 1864 года. «В политических мнениях, — писал он, — я могу с вами расходиться, и вы сами знаете, что я никогда не был ни вашим агентом, ни корреспондентом. Но любить вас не запретит мне ни 3-е, ни 30-е отделение…»[180] В этом же письме Сатин жаловался, что «упал физически и нравственно». Действительно, образ жизни «лишнего человека» пагубно сказывался на его душевном состоянии. Внутренняя жизнь его сильно оскудела, Сатина грызла тоска. В тщетной борьбе с ипохондрией он прибегал к алкоголю и картежной игре.

Все эти годы Сатин жил то в Москве, то в селе Старое Акшино (Пензенской губернии), доставшемся ему от Огарева, который на льготных условиях продал его своему другу. Здесь же 29 апреля 1873 года Сатин скончался.

255. УМИРАЮЩИЙ ХУДОЖНИК

Мастерская, заставленная статуями и глыбами камней. Вечереет; погасающие лучи заходящего солнца проникают в узкое окно и озаряют бледное, истощенное лице умирающего. Он лежит на соломе; взоры его неподвижно устремлены на статую Религии, которой лице совершенно отделано, но стан представляет еще необработанную массу мрамора.

Художник

Не верю я, чтоб час преображеньяМог надо мной так рано прозвучать!Уже ль меня из мира вдохновеньяГотова смерть безжалостно умчать?Нет, нет! С моей любимою мечтоюОна меня не в силах разлучить…Мне та мечта души была душою,И должен я ее осуществить!..

(Вскакивает, хватает резец, хочет идти к статуе, но в изнеможении снова падает в постель.)Но, ах! теперь напрасны упованья,—Настал конец земного бытия,И не свершить родного мне созданья!..О, тяжело сдавилась грудь моя!Не оттого, что с жизнью расстаюся,Нет! Дольний мир всегда мне тесен был.Свободный, я в мир вечный преселюсяВ один размах души могучих крыл…А прежде я окован был землею!Так! мне не с ней разлука тяжела,Но с той божественной, высокою мечтою,Которая так дивно облеклаВ один восторг мое существованье.Давно, давно в себе я ощущалНевнятное, нагорнее призваньеСоздать святой величья идеал!..О, эта мысль, как неземная сила,Огнь творчества в душе моей зажгла,Она всегда мне знаменем служилаИ в мир иной таинственно влекла!..(После краткого молчания, простирая руку к статуе)

С дней юности, о дивное созданье,Я образ твой в груди моей носил,И с той поры искусству изваяньяЯ жизнь мою с восторгом посвятил!И я мечтал: минута наслажденьяЗа все труды настанет наконец,Сойдет с небес на душу вдохновенье,И будет мне послушен мой резец…Бывало, я, творить нетерпеливый,На помощь всё искусство призывал;Но тщетен был мой труд самолюбивый,И я в моих твореньях сознавалЛишь только мне понятный недостаток, —Я им не мог всю душу передать,На них лежал земного отпечаток,—А я хотел небесное создать!..О, тяжело с преполненной душоюСредь робких чад земли холодной жить!Не в силах быть могучею рукоюВсех чувств души в твореньи проявить!..И я страдал, в страданьи к небу рвался,Но тщетно всё, — прикованный к земле,Трудам земным я снова предавался,А луч надежд светлел в туманной мгле.Однажды я, трудами утомленный,Главу мою на ложе преклонилИ, легким сном внезапно окрыленный,Надзвездный мир видений посетил:Там призраки с воздушной красотоюВ вид радужной свивались пелены,Как легкий рой носились надо мноюФантазии свободные сыны.Но в них душа — знакомого искала…Вдруг, от толпы воздушной отделясь,Ты предо мной, Небесная, предстала, —И вся душа в восторг перелилась!Торжественно любовь и упоеньеНа девственных сливалися устах,И чистый огнь святого вдохновеньяГорел в твоих таинственных очах.«Пора творить! — ты, Дивная, вещала. —Уж час настал: ступай, бери резец.Пора, пора!» — ты сладко повторялаИ подала бессмертья мне венец…Умчалась ты в нагорние селенья,И с вежд моих сон дивный отлетел,Но всё я был исполнен упоеньяИ образ твой в груди моей горел!Тогда вспорхнул души могучий гений,Сил творчества избыток ощутил:Я пламенел от сладких впечатленийИ свой резец торжественно схватил…Чудесное свершалось предо мною!Я к мрамору в восторге подбежал,И таял он под мощною рукою,А я в него всю душу изливал!Резец скользил, а мрамор, оживляясь,Изящные вдруг формы восприял,И я, святым блаженством упиваясь,Твое лице в мной созданном узнал…Твое, твое, небесное Виденье!Улыбка та ж порхала на устах,И на челе высоком вдохновенье,И тот же огнь божественный в очах.О, в мраморе оно осуществилось,Все сохранив небесные черты!В нем всё мое мечтанье проявилось,Как идеал величья, красоты.И я вкусил в избытке наслажденье!Я весь пылал, резцом владеть не мог,И, сын земли, в немом самозабвенииПод бременем восторгов изнемог.Стеснилась грудь, дыханье замирало…Но не вполне мой труд был совершен:Одно лице лишь жизнию пылало,А стан был мертв, еще не облеченВеличьем форм и силой неземною, —Лишь мрамор он бездушный представлял,Не обвит был он легкой пеленоюИ красотой надзвездной не дышал.Но, думал я, еще свершить успеюМой сладкий труд: в лице я проявилДавно во мне почившую идею,А стан создать не много нужно сил.Но ныне, в то священное мгновенье,Когда резец я взял и был готовВполне свершить небесное твореньеИ стан облечь в таинственный покров,—Безжалостно в груди вдруг зародилсяКакой-то огнь томительный, живой,Кровь вспыхнула, весь ад в меня вселилсяИ мне шепнул: «Час близок роковой!..»(После некоторого молчания)

Так! близок он, я весь изнемогаю,Уж веет смерть крылами надо мной,И мой резец напрасно я хватаю,—Бессилен он под трепетной рукой…Любимое, священное мечтанье!Я на земле лишь для тебя дышал,Прости, прости, — из стран очарованьяК ничтожеству в объятья я упал!Я одного лишь жаждал награжденья:Всю жизнь мечтал о том, чтобы узретьМоих трудов конечное свершенье…И должен я так рано умереть!(Погружается в глубокую задумчивость.)

Нет, нет, зачем напрасные мученья!Ужели там душа не оживет?Безумец я!.. Смерть есть преображеньеИ к вечности безгранный переход.Туда, туда мне сладко преселяться!..В тот край, где нет границ для дивных сил…О, буду я там вечно наслаждаться,А здесь уже — я главное свершил!К моей мечте любовью пламенея,Умру лишь я, прикованный к земле,Но не умрет свободная идея:Она горит на девственном челеЛюбимого души моей созданья,И истинный художник в нем прочтетВсе, все мои горячие мечтаньяИ дивно их на ткани разовьет…Прочь эгоизм! С любовию глубокойПускай другой придет свершить мой труд,Пускай мечты души моей высокойИз века в век торжественно пройдут…Придет пора — творенье совершитсяИ на земле огонь небес зажжет:Сама толпа любовью оживитсяИ мысль она великую поймет…Своей мечты узрев осуществленье,В восторге там душа моя вспорхнетИ, вечная, в избытке упоеньяВесь мир земной с любовью обоймет.Так, так! не тот творец, рукой кто смелойНачатый труд великий довершил,Но тот, кто был отцом мечты созрелойИ кто ее в твореньи зародил.О ты, мое дитя родное!Чудесная! Я, я был твой творец.Там ждет меня блаженство неземноеИ радужный бессмертия венец…(Быстро изнемогает и впадает в бред горячки.)

Пустите, пустите! Зачем заковалиВы душу в оковы холодной земли?Пустите, пустите в тот край, где порхалиТак часто высокие думы мои!О, внятен мне голос святого призванья,Небесная ждет там с улыбкой меня…Смотрите!.. нисходит средь моря сияньяОна мне навстречу в венце из огня…Но вам ли взирать на красу Бесконечной?Надоблачный свет вас, земных, ослепит…Отверста пред мною дверь к жизни предвечной…Туда меня сладко Святая манит!..(Умирает.)

15 ноября 1833

256. ПОЭТ