Московский миф - Дмитрий Михайлович Володихин

роскошью всё той же старомосковской, палатной, младоромановской, – и тот оказался к месту.

Архитектура прежних времен задает торжественный ритм площади. Человек, попавший туда, на несколько мгновений отрешается от дорожной суеты и попадает в медлительное стремление имперского менуэта, вечного, величественного, покоряющего пространства и души…

Что ж наша эпоха? Казалось бы, не подкачала. Посреди площади появился памятник П. П. Мельникову – министру путей сообщения при государе императоре Николае Павловиче, достойному государственному мужу, чей образ достойно же передан в бронзе. Имперскость площади только выросла с появлением этого памятника. Скульптор, что называется, «угадал», «вписался» со своим творением в медлительный и торжественный ритм сего места. Да и памятник – по сравнению с тем, что ставили по Москве последние двадцать лет, – один из лучших.

Всё было бы хорошо.

Всё было бы отлично.

Если бы площадь не превратилась в чудовищный бомжатник. Запойные рыла, рванина, подбитые глаза, фиолетовые губы, перекошенные в ходе дружеского мордобоя – так, что правая половина выглядит втрое толще левой, – грязь, эпическая какая-то, гиляровская грязь. И всё побеждающий запах мочи. Он въелся в асфальт, он стоит непереносимо муторным облаком у всякого угла. Он выдержан в подземных переходах многолетним процессом, как выдерживают лучшие коньяки. Недалеко от памятника Мельникову, на трамвайной остановке, есть знаменитая бомжелавочка. Ни один здравомыслящий человек не сядет на нее, если только он не покинул поле здравого смысла под действием тяжелого хмеля. Сесть на нее – значит с гарантией подхватить чесотку, стригучий лишай или что-нибудь еще того хуже. И, конечно, кислый аромат немытого тела, к тому, же давно лишенного общения с туалетной бумагой, хранит эту лавочку для бомжей лучше цепного пса.

Вот – вклад нашего времени. Очень весомый вклад, добавленный к величественному памятнику. И никакие люди в фуражках не пытаются разогнать всю эту бомжовщинку, мнится, получая какие-то дивиденды от маленьких гешефтов нищих, ворья, мошенников и прочей юркой привокзальной бесовщины. От новой Хитровки[72] на Ярославском вокзале. Всегда есть человек, назначенный следить за порядком в этом месте, всегда можно узнать его фамилию. Но этот человек никогда на деле не отвечает за отсутствие порядка, и фамилия его в СМИ не звучит. Хотя бомжатник продолжает коллективно испускать вонь только по индивидуальной, строго персональной воле этого человека. Хотел бы – давно бы разогнал. Собственно, причина тут одна. 90-е подняли на высоты власти огромное количество людей, лишенных внутренней культуры, ставящих вопросы финансовые выше всех прочих. И они, даже стараясь выглядеть иначе, культурнее, всё равно проявляют небрежность, нежелание приложить усилия там, где надо довести редкий добрый почин до логического завершения. Тяжело моему городу в таких руках.

Две Москвы

Нынешняя Москва – это две Москвы, живущие друг с другом в тесном объятии, по необходимости терпящие друг друга, но разные по происхождению своему, по идеалам и устремлениям. Каждая из них воспринимает вторую как раковую опухоль в своем теле. Каждая хотела бы избавиться от второй, вырезать ее… Но где взять такие силы? Где отыскать таких врачей? Ведь подобная операция означает миллион надрезов, сделанных по всему телу города, рассечение многих его внутренних органов, такую перемену быта, которая при любом исходе обернется великой болью и долгой немощью.

И, однако, перемена должна произойти. Двум душам в теле одного города не ужиться. Одна из них покинет Москву, расточится, или хотя бы ослабеет до такой степени, что окажется в полном подчинении у другой. Так будет. И хорошо, если трансформация эта пойдет мирным маршрутом, медленно, постепенно. Взятое с бою, надрывно, в ярости и кипении, созданное путем ломки и перекраивания, в конечном счете прочным не бывает. Да и обходится слишком дорого. Поэтому – лучше бы великая борьба приняла формы эволюции, неспешного количественного роста на одной из сторон, перед тем как совершится окончательный качественный переход к ее преобладанию.

Итак, одна душа Великого города – странная, заемная, нечистая. Последнее слово в этом ряду – самое верное. Это именно «нечистый дух», разрушитель и соблазнитель. Он ничего не производит, он к творчеству не способен, ибо в натуре его нет иных потенций, помимо способности обезьянничать, искать свою корысть, прельщать и подчинять слабые души. Именно он творит тот фантом темной и жестокосердной Москвы, который так ненавидят по всей России. Суть его ложь, фальшь, самозванство; света он не любит, правды опасается. Возрос он из идеала личного комфорта, материального благосостояния и в конечном счете всегда означает приоритет денег.

В Москве слишком много собралось такого человеческого материала, который не только не способен создавать нечто новое, красивое, полезное, но даже и то, что имеется в наличии, не может поддерживать в должном состоянии; более того, когда речь идет об исполнении административных, профессиональных, нравственных обязанностей, уже и они оказываются на втором плане. Тысячи московских чиновников, охваченные властью нечистого духа, обогащаются, брезгуя своей работой, превращая ее в источник дохода, душу и совесть свою продавая по кусочку ежедневно и ежечасно. Тысячи высших предпринимателей, сойдясь с теми же чиновниками в темном альянсе, высасывают из казны деньги на пустое; и даже взяв из казны на стоящее дело, исполняют его худо, немыслимо дорого, а то и вовсе не исполняют, удовольствовавшись дележом добытого. Тысячи их защитников, вооруженных стражей, мыслят о долге своем как о нудной необходимости – устрашая народ, очищая у него карманы.

Что они видят в будущем своем помимо роскоши – всё возрастающей, принимающей самые невероятные формы, близкие уже к бессмыслице, но столь пленительной? Да ничего. Ни города, ни страны, ни народа, ни веры, ни даже самой простой доброты человеческой. Тех, кого интересует нечто большее, выходящее за пределы этой роскоши, они люто презирают. И в среду свою им трудно принять такого человека. Дело их жизни – игры пустоты. Деньги, созданные трудом страны и ее естественными богатствами, обращаются в бумаги административных циркуляров, в воздух спекулятивных операций, в жир, свисающий с боков милиции, которая ныне вызывает у большинства москвичей страх и омерзение. Эта Москва слишком обильна дорогими машинами, нелепыми скоплениями геометрических ритмов, которые именуются «бизнес-центрами», слишком много тратит на роскошь, ни в малой мере не являющуюся необходимостью, слишком цинично соревнуется в том, сколько золота пойдет на очередной монументальный толчок, воздвигнутый в очередном «замке» на Рублевском шоссе.

В искусстве она выражает себя дорогостоящим сумбуром.

Пляски электрических огней на фасадах казино, хаотическая разностилица архитектуры, бесконечный кубофутуризм и неоконструктивизм банков, торговых центров, корпоративных бараков… Обыкновенное тупое распутство, выведенное на сцену в немыслимо дорогих декорациях, в немыслимо дорогом техническом оформлении,