Московский миф - Дмитрий Михайлович Володихин

похожее то ли на гараж, то ли на крытый бассейн.

А по соседству с «Ударником» – сундук, исполненный угрюмой торжественности. «Дом на набережной» – это очень ласковое имя для него. Лучше было бы назвать «Комод на набережной». Рука тянется открыть створочку и вынуть изнутри табакерку гигантских размеров или коробку с монпансье высотой в два человеческих роста.

А что касается здания газеты «Известия», возведенного именитым конструктивистом Григорием Бархиным в самом центре Москвы, то тут рука тянется разобрать домик на составляющие: уж больно он похож на творения ребенка, отлично освоившего, как строить дома из деталек детского конструктора. Элиту советской журналистики приговорили жить в серой, унылой кубатуре. Певцы «творческих достижений» конструктивистов пишут о каких-то особенных ритмах и т. п. Встаньте перед фасадом. Что увидите? Тупое чередование квадратов, ленточек и кружочков.

Главные теоретики, братья Веснины, что создали они, чтобы подтвердить гениальность своих теорий? О! Каменное свидетельство взятых ими творческих высот живет до сих пор на юге Москвы. Это ДК ЗИЛа. Присмотримся. Да! Это большое здание. То есть весьма крупное. И – да! У него очень большие окна. Вероятно, Весниных и их современников поражала большая площадь остекления. Новаторство! Стекла – много. И очень новаторский еще полукруглый вход с колонками… правда… несколько напоминающий гипертрофированные детали некоторых фасадов в господских домах провинциальных усадеб XIX века, но на это не стоит обращать внимания… Ведь не напрасно же пострадал Симонов монастырь, покореженный для того, чтобы у гениев конструктивизма было место для творческого самовыражения…

Кажется, лучшие из конструктивистов – те, кто в какой-то мере преодолели в себе конструктивизм. Те, кто хотел заставить москвичей любоваться современными зданиями, а не плеваться в них. Те, кто признал за эстетикой определенные права.

Лукавый трюкач Мельников – практик на все сто, практик гораздо больший, чем Веснины и Гинзбург вместе взятые. Этот, кажется, хотел сделать из своих зданий аттракционы, переиначить их сущности. Гараж? Пусть будет пивная бочка. Дом культуры? Пускай напоминает болт, район-то ведь – рабочий! А вот тут мы окна поставим лесенкой – хе-хе! И рядом окошко-кружочек пририсуем – ха-ха-ха! И вот пока он отпускал каменные шуточки, баловался, играл с серьезным лицом, устраивал великолепные клоунады, получая оценки в духе: «Революционное искусство или формализм?» – всё было забавно, рискованно, бесшабашно, даже талантливо в деталях, но… ниже величия. Мельников в большинстве своих построек – талантливый паяц, арлекин, да едва ли не юродивый. Да, именно так, и пусть мудрые искусствоведы числят Мельникова чуть ли не лучшим архитектором России XX столетия. Пусть!

А вот когда он душу вкладывал, не пытаясь великолепно подурачиться на счет государства, а изламывался в страшном, невыносимом для его смешливой природы прыжке – попытке поймать гармонию… тогда и появилось нечто великое. Я имею в виду клуб «Буревестник» и дом-студию, напоминающий башню средневекового волшебника.

Но сильнее всех оказался Илья Голосов, создавший настоящее чудо на Лесной улице – ДК Зуева. Этот дом похож на постоянно работающий агрегат, в котором одни формы перетекают в другие. На станок, отдельные шестеренки и узлы которого вращаются в разных направлениях и с разной скоростью. И тут действительно просматриваются те самые «ритмы», о которых столько писали конструктивисты-теоретики. Они у Голосова поданы так, что каждый из них дает ловко инсценированный перебой, но сумма перебоев создает мерный гуд прекрасно отлаженной машины. ДК Зуева уродлив, как и всё конструктивистское. Но его уродство гениально, поскольку доведено до логического завершения, а потому в чем-то действительно прекрасно. ДК Зуева – редчайшая, может быть, случайная удача конструктивистов…

Что же в целом?

Конструктивисты нарисовали птицу. Птица не оторвалась от бумаги и не полетела. Кое-кто из них, глядя на эту птицу, издал гениальный щебет.

Потом пришла «пролетарская неоклассика», сталинский ампир, и они-то оказались с Москвой одной крови, они-то вписались как надо…

А эксперимент конструктивистов так и остался забытым рисунком, месивом из бетона и крикливых теорий. Его любят искусствоведы, он наводит тоску на москвичей, и он умер, не успев как следует развиться.

И слава Богу.

Москва – она ведь не революционерка.

Площадь трех вокзалов. Империя и запахи

В Москве до обидного мало красивых площадей. Площадь Никитских ворот. Суворовская. Цветной бульвар с Трубною. Кому-то нравится Манежная. Театральная, может быть… И уже никак не Красная, вдрызг испорченная катком. Но, в общем, у нас худо с фонтанами, худо с архитектурной гармонией и соразмерностью, худо с опрятностью и очень хорошо – с сокрушительным долгостроем, который набухает пламенеющими нарывами то тут, то там на протяжении двух десятилетий, нанося глубокие раны телу Москвы.

Наше время плохо ладит с эстетикой. Лучшее, на что оно способно – во всяком случае, пока, – сохранять и восстанавливать московскую старину. Не мешать ей жить, пока не появятся собственные архитектурные силы, собственный стиль, собственная национальная заостренность. Воздействие нашего времени, даже если оно воздерживается от глобального сокрушения благородной старины, даже если оно успевает остановиться в стремлении пересоздать нечто состоявшееся, не имея на то сколько-нибудь серьезного творческого ресурса, всё равно проявляется в нелепых, некрасивых, гадких мелочах. Всё хорошо, хорошо, хорошо, но… какая-нибудь пакость всплывает там, где, кажется, изо всех сил старались навести лоск.

Итак, в Москве до обидного мало красивых площадей. Тем печальнее судьба одной из лучших, а именно площади трех вокзалов. Это ведь ворота в столицу России. И это транспортное сердце нашей страны. Дело не только в том, что кровь пассажирских потоков день за днем толчками проходит через платформы Ярославского, Казанского и Николаевского (Ленинградского). На сортировочных станциях невидимые мускулы приводят в движение мощные грузовые клапаны, открывающие путь для могучих составов с цистернами, товарными вагонами, техникой. Грудь России мерно двигается над ребрами складов, разбросанных на огромном пространстве. И вокзальная площадь служит фасадом не только Москвы – в отношении России, но и России – в отношении Москвы.

Всякое время старалось сделать свой вклад в эстетику площади. От Николая I остался строгий, холодновато-правильный Николаевский вокзал. От эпохи модерна – шело́мистая богатырская застава, в которую гениальный Шехтель превратил Ярославский. Напротив – восточный «портал Империи», и нет в нем ничего специфически азиатского. Еще один русский архитектурный гений – Щусев – сделал из Казанского вокзала торжество старомосковской эстетики времен Михаила Федоровича и Алексея Михайловича, добавив, по вкусу заказчиков, слегка восточноватую (а на деле опять-таки чисто русскую) башенку в духе казанской иглы Сююмбике. Даже сталинский ампир, вдвинутый в ландшафт площади грандиозной высоткой (гостиница «Ленинградская»), где ресторан по стилю отделки представляет собой смесь советской роскоши с