Багряная игра. Сборник англо-американской фантастики - Майкл Муркок

— О, я всего лишь иллюзия, порождение его мысли, — отвечал Мальчик. — В действительности меня здесь нет.

Я неподвластен своей воле. Я здесь лишь потому, что он создал меня в своем воображении, но отверг — и я покинул его великий мозг. Он не желал больше владеть мной. Так что отнесите меня куда-нибудь, где можно попить и поесть, и дайте затем идти своим путем. Тем временем вернулся и Козел.

— Он голоден… — начал было Козел, но тут его бессмысленная улыбка превратилась в гримасу ужаса, ибо откуда-то издалека пришел звук — звук, который, казалось, исходит из невообразимой бездны. Звук тонкий и чистый, как перезвон льдинок. Слабый, далекий и чистый.

На Гиену он подействовал так же, как на Козла. Уши его навострились, шея вытянулась, щеки, которые он так тщательно выбривал каждое утро, смертельно побледнели.

Мальчик, услышавший то же, что и другие, не мог понять, почему столь мягкий и нежный звук вызвал такие неожиданные следствия.

— Что это? — спросил он. — Почему вы так испугались?

После долгого молчания Гиена и Козел ответили в один голос:

— Это проблеял наш хозяин.

…Надежно укрытая от всех, кто мог искать ее, в безжизненной пустыне, где время словно замерло в таинственности и удушье ночи, лежит земля полной неподвижности — неподвижности задержанного дыхания, мрачных предчувствий и ужасных подозрений.

В самом сердце этой земли, там, где не растут деревья и не поют птицы, раскинулась серая пустошь, отливающая металлическим блеском.

Незаметно опускаясь со всех четырех сторон, эта широкая полоса земли как бы понижается к центру, переходя, сначала почти неразличимо, в широкие безжизненные террасы, становящиеся по мере удаления от поверхности все более пологими и широкими, чтобы там, где, казалось бы, должен лежать их центр, превратиться в площадку голого камня. Вся она изрыта чем-то, равно похожим на кратеры вулканов и на шахтные колодцы старых копей, повсюду в беспорядке валяются металлические балки и цепи. И все это нестерпимо сияет в лучах яростного солнца.

И хотя в этом огромном амфитеатре нет ни малейшего движения, все-таки что-то здесь шевелится, глубоко, о, так глубоко под землей. Что-то живое и одинокое, улыбающееся само себе, восседающее на троне в громадном склепе, освещенном множеством свечей.

Но, несмотря на их сияние, почти весь склеп погружен в темноту. И контраст между мертвым слепящим светом внешнего мира и полумраком подземного склепа был настолько ошеломляюще резким, что даже такие бесчувственные существа, как Козел и Гиена, всегда замечали его.

Точно так же, хотя они напрочь были лишены чувства прекрасного, при входе в склеп их всегда охватывало изумление и восхищение.

Проводя большую часть своего существования в темных и сырых норах, не позволяя себе зажечь лишнюю свечку, Гиена и Козел однажды взбунтовались. Они никак не могли взять в толк, почему это они не должны пользоваться теми же благами жизни, что и их Повелитель. Но бунт был очень давно, и после этого они навсегда запомнили, что их происхождение несравнимо ниже и что повиновение уже само по себе служит для них наградой. Да и как они смогут выжить без светлого разума Агнца?

Разве не стоит всех испытаний подземного мира сама возможность хотя бы изредка сидеть за одним столом с их императором, смотреть, как он пьет вино, и получать время от времени кость в награду? Или даже высосать из нее немного костного мозга?

При всей грубой и животной силе Гиены в присутствии своего Повелителя он становился слабым и раболепным. Козел же, полностью подчинившийся воле Гиены наверху, в других обстоятельствах мог стать совсем другим существом. Гримаса, заменявшая ему улыбку, почти постоянно блуждала на его длинной физиономии. Его скособоченная походка становилась почти вызывающей, а сам Козел вольно размахивал руками, считая, видимо, что чем дальше из рукавов высовываются манжеты, тем благороднее выглядит их обладатель.

Но эта небрежность в манерах проявлялась не часто, ибо почти всегда они чувствовали зловещее присутствие своего незрячего владыки.

Белый. Белый, как морская пена в лунном свете, как белки ребенка или чело мертвеца, белый, как призрак… белый… как шерсть. Сверкающая шерсть… шерсть!.. в множестве завитков, мягкая и чистая, как у серафима, — вот облик Агнца.

И все это плавало в полумраке, рожденном колеблющимся светом свечей. Размеры склепа были столь величественны, был он столь погружен в тишину, что даже мерцание огней создавало впечатление шепота.

Но, увы, здесь не было ни зверей, ни птиц, ни даже растений, которые могли бы производить хоть какой-нибудь звук, ничего вообще, кроме Повелителя Копей, Властелина заброшенных штреков и всего мира, погруженного в глубь земли. Но он не производил никакого шума. Он восседал на своем троне недвижен и спокоен. Прямо перед ним стоял стол, покрытый скатертью с искуснейшей вышивкой, а пол был устлан кроваво-красным ковром с необычайно густым и мягким ворсом. Здесь, в этом адском мраке, то, что было блеклым и тусклым на поверхности земли, оборачивалось не просто полным отсутствием цвета, но превращалось в свою противоположность, в буйство красок, причем благодаря свечам и лампадам они оживали, словно все, к чему прикасалось мерцание огней, вспыхивало, излучая свет.

Но вся эта игра красок не трогала Агнца, чьи руки купались в собственном сиянии, еще более заметном из-за мертвенности его глаз, скрытых за пеленой тускло-голубой пленки. В ее голубизне не было безобразия благодаря ангельски-белому цвету лица Повелителя. На этой изящной голове глаза просто казались подернутыми голубоватой дымкой.

Агнец сидел абсолютно прямо, сложив на коленях белые тонкие руки — руки ребенка, одновременно тонкие и пухлые.

Трудно даже вообразить, сколько тысячелетий прошло над этими сложенными руками, как бы ласкающими друг друга, никогда не сжимающимися в порывах страсти, опасающимися не только причинить самим себе боль, но даже чуть сильнее нажать одна на другую.

Грудь Агнца напоминала миниатюрное море — море густых завитков или, скорее, поле белого мягкого ковыля в лунном свете, белого как смерть, неподвижного для глаза, но легко движимого рукой — и смертоносного, потому что прикосновение к груди Агнца не обнаружило бы там, кроме завитков, ничего сущего, ни ребер, ни внутренних органов, только бесконечную, ужасную податливость руна.

В груди его не было сердца. Ухо, приложенное к ней, уловило бы лишь великую тишину, дикость отсутствия, бесконечность пустоты. И в этой полной тишине две руки чуть раздвинулись, и кончики пальцев сошлись в каком-то пасторском жесте, но только на мгновение, чтобы потом опять лечь друг на друга, произведя при этом звук, похожий на отдаленный вздох.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});