Истинная правда. Языки средневекового правосудия - Ольга Игоревна Тогоева

стать достойным членом общества и вместе с тем восстановить нарушенные их преступлениями мир и порядок[897].

Иными словами, в рамках данного подхода Христос выступал в качестве идеального преступника, и именно в этой роли желали видеть своих «подопечных» средневековые судьи. На такую трактовку указывала и получившая особое распространение в XV–XVI вв. иконографическая тема Ессе homo, когда выставленные на всеобщее обозрение преступники приравнивались к осужденному Иисусу (Илл. 51). О ней же свидетельствовало и уподобление места казни в средневековом городе Голгофе – месту Страстей Господних. Так, во «Всемирной хронике» Хартманна Шеделя (1440–1514), изданной в 1493 г., на гравюре с видом Нюрнберга на переднем плане хорошо просматривались столб для бичевания, распятие и прислоненное к нему копье. (Илл. 52) Процесс превращения подозреваемого в виновного, начинавшийся в зале суда и находивший свое выражение в материалах дела, достигал здесь своего логического конца: казнь человека, в чьих преступных помыслах уже никто не сомневался, воспринималась не просто как справедливое, но и как богоугодное дело. Как представляется, именно такая трактовка библейской сцены могла иметь значение и для реймсских судей, выстраивавших ритуал передачи преступника на смерть по ее образцу.

Впрочем, в рассмотренном выше ритуале возможно было усмотреть влияние не только христианской мысли, но и следы иных, более древних и имевших универсальное смысловое наполнение традиций. Детальный анализ данной процедуры, безусловно, подтверждает тот факт, что речь в данном случае шла не о наборе разрозненных символически окрашенных действий, но о единой смысловой системе – ритуале наказания. Его содержание должно было быть понятно окружающим без слов, ибо на каждом его этапе происходил процесс дублирования символического смысла всей процедуры в целом. Каждый жест участвовавших в ней людей (будь то обмен преступника на деньги; связывание его; набрасывание ему на шею веревки или удар по шее; обмен репликами), каждый объект, задействованный в ней (камень, крест, та же веревка) представляли собой равнозначную метафору смерти. Они повторяли друг друга, хотя и были по-разному оформлены. Этот смысл был совершенно очевиден для зрителей, и никакая иная интерпретация происходящего не допускалась[898].

Человек, осужденный на казнь, не мог и не должен был избежать смерти. Более того, он превращался в мертвеца задолго до того, как оказывался на виселице. В этот момент приговор уже не подлежал обжалованию, о чем свидетельствовал весь ритуал передачи преступника. Конечно, в нем был заложен и еще один, не менее важный смысл – урегулирование сложных отношений между аббатством св. Ремигия и архиепископом Реймса, регламентация их судебных прав. Однако вряд ли кто-то из обычных жителей города, собравшихся поглазеть на казнь, вспоминал именно об этой стороне дела. Для них по улицам города шел мертвец.

Глава 10

Право на ошибку

Что же происходило после того, как осужденный на смерть человек оказывался на виселице? Его тело продолжало оставаться там до тех пор, пока полностью не разлагалось, ибо хоронить преступников было запрещено[899]. Вынося приговор, судьи не просто посылали обвиняемого на казнь – они обрекали его на вечные мучения. До того, как в XV в. преступников стали исповедовать перед смертью, было принято считать, что их души нигде не находят себе покоя, а сами они лишены надежды на Спасение, ибо тело, подвергшееся гниению, не может возродиться в день Страшного суда[900].

И все же надежда сохранялась. Родные или друзья казненного человека могли подать апелляцию, настаивая на том, что был вынесен несправедливый приговор, что судья превысил свои полномочия, совершив тем самым уголовное преступление (abus de justice) и что виновен именно он. Так, в мае 1411 г. прево Шато-Тьерри был уличен в том, что пытал и приговорил к смерти некоего Ги Морно, клирика. Апелляцию в Парижский парламент подали отец повешенного, а также епископ Суассона, настаивавший на том, что дело Морно не входило в компетенцию светских властей[901].

Сколь ни были редки подобные апелляции во французском средневековом суде, они бросали тень на всю корпорацию, каковой пытались представить себя королевские чиновники уже в XIV в.[902] Они вполне допускали, что кто-то из их коллег мог, руководствуясь личными мотивами, совершить ошибку – и не боялись демонстрировать это. Тема собственной виновности, признание самой возможности вынести несправедливый приговор имела для них большое значение.

Широкую известность в эпоху Средневековья получила история о суде царя Камбиса, кратко изложенная у Геродота, а затем повторенная в «Замечательных деяниях и речах» Валерия Максима: «Отец этого Отана – Сисамн был одним из царских судей. За то, что этот Сисамн, подкупленный деньгами, вынес несправедливый приговор, царь Камбис велел его казнить и содрать кожу. Кожу эту царь приказал выдубить, нарезать из нее ремней и затем обтянуть ими судейское кресло, на котором тот восседал в суде. Обтянув кресло [такими ремнями], Камбис назначил судьей вместо Сисамна, которого казнил и велел содрать с него кожу, его сына, повелев ему помнить, на каком кресле восседая, он судит»[903]. (Илл. 54, 55)

Как отмечал Робер Жакоб, история Камбиса, а также рассказы о суде Траяна (приказавшего казнить своего сына, виновного в убийстве), суде Херкамбальда (приговорившего к смерти, а затем собственными руками казнившего любимого племянника, совершившего изнасилование), наконец, суде Оттона (пославшего на костер жену, оклеветавшую и погубившую одного из его придворных) служили источником вдохновения для средневековых авторов[904] и получили особую популярность в XV в. Картины на эти сюжеты заказывались самими судьями и вывешивались в залах заседаний в Брюсселе, Лувене, Брюгге, Кёльне, Монсе и других европейских городах[905]. (Илл. 55)

Для чиновников, преступивших закон, предусматривались весьма жесткие наказания, вплоть до смертной казни, хотя прибегали к ней, по всей видимости, все же очень редко. Робер Жакоб приводил несколько подобных примеров, в основном из немецкой практики[906]. В регистрах Парижского парламента за XIV – начало XV в. мне их найти не удалось. Значительно большей популярностью во Франции эпохи позднего Средневековья пользовалось другое наказание проштрафившихся судей – и один из наиболее ярких судебных ритуалов того времени – процедура снятия с виселицы[907].

Данная юридическая процедура представляется весьма интересным объектом исследования, поскольку по сути она являлась своеобразным зеркальным отражением смертной казни[908] и одним из вариантов публичного покаяния (amende honorable). Если смертная казнь вела к исключению преступника из общества, то публичное покаяние имело обратную силу: возвращение виновного в правовое пространство, включение его вновь в жизнь социума[909].

Важно отметить, что подобный возврат в рассматриваемый период был возможен исключительно через признание собственного преступления. Только так человек мог рассчитывать на прощение, и во французской судебной практике XIV–XV вв. существовало два пути его получения. Осужденного на смерть мог простить сам король, даровав ему,