Великий океан - Иван Фёдорович Кратт

розового бутона, который все время вертела в пальцах, и, отбросив цветок, машинально приложила руку к губам.

На этот раз Николай Петрович промолчал. Он не сомневался в искренности девушки, но разговор принимал слишком серьезный характер. Из осторожности он решил его прервать. Он поднял розу, расправил лепестки, затем сказал, глядя на все еще разгоряченное лицо своей собеседницы:

— Разрешите, сеньорита, сохранить этот цветок на память о сегодняшнем вечере. В знак нашей дружбы.

Конча отняла от губ руку и, словно очнувшись, посмотрела на Резанова не то удивленно, не то испуганно. Затем покраснела так, что даже при свете луны это стало заметным.

Она стояла, не зная, что ответить, и обрадовалась, когда за кустами послышался шорох и чья-то узкая тень метнулась через дорожку.

— Это, наверное, Гервасио, — сказала Конча. — Его весь день не было дома.

— Гервасио! — крикнула она.

Никто не ответил.

— Это ты, Гервасио?

— Вам показалось, — успокоил ее Резанов, заметив, что девушка забеспокоилась. Он подумал, что Конча смущена тем, что кто-то слышал его слова.

Он больше не напомнил ни о разговоре, ни о цветке и попрощался возле пустынных, наполовину заросших кустарником ворот.

По дороге Николай Петрович обернулся. Девушка все еще стояла у стены — темная маленькая фигурка на белом, залитом лунным светом фоне ограды. Потом она скрылась, и внимание его привлекла короткая тень, мелькнувшая позади у скал. Очевидно, там пробежал тот самый человек, который напугал девушку в саду.

Но он не придал этому никакого значения и, думая о только что происшедшей беседе, взволновавшей его больше, чем он хотел самому себе признаться, зашагал к кораблю.

Глава шестая

Уже восемь дней стояла «Юнона» в бухте св. Франциска. Свежая и обильная пища, отдых, теплый пассатный ветер изгнали скорбут, больные поправились, на корабле стучали молотки, звенела пила. Пользуясь стоянкой, Хвостов приводил в порядок судно, откачивал воду, конопатил, чинил такелаж. По вечерам, когда спадала жара, матросы, собравшись на баке, пели старые деревенские песни. Почти всякий раз с берега отвечали звоном мандолин и бубна.

Многие из команды побывали на суше — ездили за водой и провизией, прошли несколько миль на шлюпке вверх по реке. Чужие деревья, высоченные скалистые горы, горячее солнце вызывали удивление и радовали новизной. Матросы усердно гребли до полудня и неохотно повернули назад.

— На Ситхе все нутро отсырело от дожжа... — сказал корабельный плотник, расправляя сизую бороду, подвязанную к шее ремешком, чтобы не мешала грести. На шлюпке ходили Лансдорф и Давыдов. Мичман и натуралист ловили неизвестных насекомых и, увлекшись, еле оторвались от интересного занятия.

Но Резанов, кроме поездки в миссию и последнего визита семье Аргуэлло, все остальное время не покидал корабля. Вернувшись в тот вечер на судно, он сразу же отпустил дожидавшихся его офицеров, велел слуге ложиться спать и почти до рассвета просидел в своей каюте.

Оплывала свеча, приглушенно раздавались на палубе шаги вахтенного, тихо плескала в борта придавленная туманом вода. Туман был так густ, что на расстоянии двух шагов нельзя было различить основания мачты. Сплошной серой мутью стоял он перед иллюминатором. А только что сверкала луна, благоухающая ночь была прозрачно-синей...

Первые минуты по возвращении на корабль и еще в пути Николай Петрович находился под впечатлением проведенного вечера и особенно разговора с Кончей. Ее наблюдательность и ум, нетерпеливое стремление помочь удивили и против воли волновали.

Ложась спать, Резанов задержался у круглого зеркала, вправленного в обшивку каюты, и несколько секунд разглядывал отражение своего загорелого лица, потерявшего прежний, слегка надменный облик, с юношеской ямочкой на подбородке. Потом вздохнул и задул свечу.

Утром он распорядился достать из трюма с десяток топоров и пил, несколько штук коломенского холста с синим клеймом, кусок тонкого сукна, свечей и воска и связку отборных бобровых шкур.

Все это предназначалось миссии св. Франциска. Не дождавшись ответа из Монтерея, Резанов решил хотя бы показать товары, привезенные для обмена на хлеб.

— Поедем, господин навигатор, куртизировать святых отцов, — сказал он Давыдову, с любопытством наблюдавшему за оживленным начальником. Мичман давно не видел таким Резанова. — Только на сей раз поедем как купцы. Подарки образцами товаров будут.

Давыдов побежал переодеться. Живой и любознательный, он готов был целые дни проводить на всяком новом берегу, исследуя места, собирая с Лансдорфом минералы и травы, встречаясь с людьми, а потом вечером записывал впечатления в большую тетрадь. Написанное он тут же читал пожилому матросу — денщику Афоньке — и сердился, когда тот засыпал.

— Мундир скорее, Афонька! — крикнул он еще на ходу. — К монахам поедем с его превосходительством.

Но медлительный бородатый Афонька вяло почесывал шею.

— Не... — сказал он спокойно. — Не время... Господин Хвостов не пустит.

— Что?!

— Двое матросов убегли. Чужеземные бунтуются, — объяснил Афонька все так же неторопливо. — Сей минут господин лейтенант туда загремел.

— Кто тебе сказал? А? — Давыдов заволновался, подтянул кушак, шагнул к двери.

— Я, — ответил Афонька, — на камбуз за водой ходил... Ну и узнал...

Действительно, двое матросов, еще с вечера отправившихся стирать белье, не вернулись на судно, а трое бостонцев и рыжий пруссак Шмюде, нанятые Хвостовым при покупке «Юноны», открыто требовали списать их с корабля.

— Ми не хотим болш бит голодни на ваша дрянной Ситха и ваша дрянной русский флот, — заявил Шмюде, скрестив на груди тяжелые жилистые руки, дерзко надвинув шляпу до самых бровей.

— Снять шляпу! — тихо сказал Хвостов. Почти вдвое тоньше и на голову ниже матроса, он казался перед ним мальчишкой. Давыдов с испугом заметил, как у лейтенанта задергалось левое веко.

Немец нехотя подчинился.

— Теперь повтори про флот!

Шмюде молчал. А потом от удара кулаком вскрикнул и, качнувшись, схватился за лицо. Бостонцы отступили и, как по команде, сдернули шляпы.

Резанов подоспел в тот момент, когда присмиревший немец робко поднимал свою шляпу, а Хвостов, повернувшись к нему спиной, молча вытирал ссадины на пальцах обшлагом своей рубашки. Приказав Давыдову увести матросов вниз, Резанов обратился к Хвостову:

— Николай Александрович, — сказал он строго. — Я еще подобного не наблюдал за вами. Что произошло, сударь?

— Его только кулаком научить можно, — хмуро ответил Хвостов. — За оскорбление нашего флота в другой раз прикажу выкинуть за борт.

Резанов отменил поездку в миссию и, расстроенный случившимся, сам допросил матросов. Выяснилось, что люди бежали, чтобы не