Обри Бердслей - Мэттью Стерджис

Наконец были доставлены сигнальные экземпляры альбома «50 рисунков Обри Бердслея» (кстати, Обри посвятил его Пеннеллу). Он замаскировал свое наслаждение сетованиями на только ему видимые изъяны в оформлении, сказав, что они вызваны совершенно недостойной спешкой при подготовке.

Отметим, что в ноябрьском выпуске Magazine of Art была напечатана статья Маргарет Эрмор «Обри Бердслей и декаденты», с опозданием подтверждавшая его положение ведущего представителя художественного движения, почти прекратившего свое существование. По утверждению Эрмор, в рисунках Бердслея наиболее полно выражалось все типичное для декаданса: презрение к классической традиции живописи, нормам морали и этики, холодный взгляд на жизнь как таковую и при этом блестящее мастерство ее изображения. По ее мнению, Бердслей мог, не погрешив против истины, сказать: «L’art décadent, c’est moi»[119]. Причины этой «болезни», как считала критик Magazine of Art, заключались в том, что он оказался подвержен тлетворным веяниям, пришедшим в их высоконравственное отечество с другой стороны Ла-Манша. Тем не менее Эрмор была готова признать, что в последнее время появились некоторые основания для оптимизма. Работы Бердслея для «Желтой книги» были лихорадочно порочны и приторно гнусны (!), но в иллюстрациях к «Похищению локона» Поупа и рисунках, сделанных для «Савоя», видны признаки «выздоровления» их автора. К сожалению, сей вердикт не остановил агонию журнала в розовой обложке[120].

Последние работы Бердслея, особенно его иллюстрации к либретто опер Вагнера, опять вызвали возмущение. Обозреватель из Academy назвал их чудовищными. «Нет никакой причины, по которой мистер Бердслей не должен был создавать такой рисунок, как нечто под названием “Эрда”, коль скоро это ему угодно, – писал он. – Но у редактора журнала, называющего себя художественным, есть все основания для отказа в публикации». Даже Макс Бирбом сожалел, что его друг опять пытается шокировать публику. «Художник не должен делать этого просто из озорства», – написал он [18].

В целом критические выпады оставили Бердслея равнодушным, но статья в Magazine of Art его задела. Обри писал Раффаловичу, что журнал должен извиниться за нее перед ним и его друзьями. Тем не менее, несмотря на заявления о неприязни к самому определению «декадент», он продолжал время от времени демонстрировать декадентские манеры.

В это время и началась рекламная кампания для популяризации альбома «50 рисунков Обри Бердслея». Ее частью стало интервью художника The Idler, появившееся в марте 1897 года[121]. Он снова надел свою маску. Избегая самого термина, Обри провозглашал соответствующие лозунги. Он восхвалял искусственность и говорил о красоте безобразия. Поза была намеренно провокационной: Бердслей признавал, что может рисовать лишь при искусственном свете – если ему хочется работать днем, то приходится задергивать шторы и зажигать свечи.

Он не стал ограничивать свои комментарии изобразительным искусством. Обри признался, что в равной мере любит хорошие книги, хорошую мебель и хороший кларет. Он высокомерно посоветовал журналисту попробовать «Шато-Латур» урожая 1865 года. Это был вызов не только представителям буржуазии, но и аристократам. Или Бердслей строил собственные планы на будущее, хотя оно представлялось более чем неопределенным?

Интервьюер попросил его назвать своих любимых авторов. Художник не думал ни минуты и сказал: «Бальзак, Вольтер и Бердслей». Он, правда, добавил, что сейчас читает много богословских сочинений. Свои работы Обри обсуждать не стал, заметив только одно: «Разумеется, у меня есть цель. Это гротеск. Если я не вижу гротеска, то я не вижу ничего. При этом я всегда делал свои зарисовки, как говорится, ради забавы… Я забавлял себя работой, и, если это забавляло публику, тем лучше для меня». О своем нынешнем физическом состоянии Бердслей сказал следующее: «Это большое счастье – даже будучи на пороге смерти, заниматься тем, что тебе больше всего нравится. Не знаю, сколько мне еще отпущено, но скажу откровенно: быть рабом своих легких и дышать на берегу моря и в сосновом лесу в надежде продлить бренное существование, мне кажется просто глупым».

Конечно, это была бравада. Мир Бердслея раскололся надвое: то, что уже было, и то, чему он еще мог стать свидетелем. Приближение Рождества сделало эту трещину еще глубже. Обри писал Раффаловичу: «Как жаль, что этот замечательный праздник в своем общественном и коммерческом аспекте почти для всех становится неприятным временем», а в письме Смитерсу раздраженно восклицал: «О боги! Что за несносный праздник это Рождество!» Тем не менее Бердслей расстроился, что не может посетить торжественную полуночную мессу. Как хорошо было бы прослушать ее в Бромптонской оратории…

Рождество в Пайр-Вью прошло очень трогательно. Перед завтраком Обри увидел около своего прибора множество маленьких подарков – его поздравили соседи по пансиону. Грей прислал ему пятитомник Уолтера Лендора «Воображаемые разговоры» – произведение, содержащее свыше 150 диалогов между людьми всех эпох на исторические, общественно-политические и литературные темы, выпущенный издательством Vale Press. Госсе написал письмо, полное похвал за прекрасную работу, проделанную в 1896 году, и заверений о его гарантированном месте в истории живописи XIX века. Раффалович прислал книгу воспоминаний о Ватто и некий «благородный» подарок – скорее всего, денежный чек. В дальнейшем Андре присылал их регулярно.

Обри был слишком слаб, чтобы присутствовать на церковной службе, но мать решила как-то компенсировать это. Элен подарила сыну несколько богословских трудов, в основном католических священников.

За рождественским обедом Обри почувствовал озноб. Ему пришлось покинуть общество и лечь в постель. К ночи лихорадка усилилась. По-видимому, это было началом очередного приступа. Болезнь достигла кульминации. Наутро решили собрать большой консилиум – нужно было обсудить дальнейшие действия и способы лечения. Так завершался год [19].

Глава IX

Смирение

«Возвращение Тангейзера на гору Венеры» (1896)

Прогноз оказался неблагоприятным. Состояние Бердслея ухудшалось и сильно тревожило врачей. Опять заговорили о переезде – надежда была только на климат. Сам Обри между тем надеялся, что у него всего лишь простуда, и не оставлял мысль о том, чтобы вернуться в Лондон. Врачи об этом не хотели даже слышать. В конце концов он согласился на новый пансион немного западнее Борнмута.

Несмотря на близость к Боскомбу, с точки зрения медиков, это место имело неоспоримые преимущества перед соседним курортом. Он отличался необычно мягким климатом, и здесь выпадало меньше всего осадков в Англии. Роза ветров тоже была весьма благоприятной. Но больше всего врачи уповали на благотворные для здоровья, особенно если речь шла о больных туберкулезом, сосновые леса, благоухание которых наполняло здешний воздух. Город становился модным курортом и быстро развивался – здесь жили уже 38 тысяч человек, но лесные массивы это не затрагивало. Прекрасные сосны, многим из которых было больше 150 лет, делали местность похожей на южноевропейскую. Виды тут казались «вполне итальянскими».

Впрочем, переезд в царство сосен пришлось отложить, хотя он был полностью подготовлен, даже имелась договоренность об упаковке библиотеки Обри и ее хранении у местного книготорговца. 17 января произошло очередное кровотечение. Неделю жизнь Бердслея висела на волоске. Он был так слаб, что не мог встать с постели. В это время пришло письмо от Мэйбл – она задерживалась в США. Гастроли завершились, но ей предложила ангажемент театральная компания Ричарда Мэнсфилда. Этой несомненной удачей мисс Бердслей в последнюю очередь обязана актерскому таланту. Скорее свою роль сыграли ее личное обаяние и связи: коммерческим директором у Мэнсфилда служил Чарлз Кокран, старый друг Обри. Это известие вызвало у Обри тоскливые мысли: он боялся, что, когда Мэйбл вернется домой, его уже не будет в живых…

Не бывает худа без добра – новый страх придал Бердслею сил. Их хватило на то, чтобы в конце января они с матерью переехали в Борнмут и поселились недалеко от центра города, в пансионе на углу Эксетер-роуд и Террас-роуд, рядом с набережной, причалом, парком отдыха и ботаническим садом. Пансион назывался «Мюриэль», и Обри писал Грею: «Меня немного коробит название этого дома. Оно смущает меня так же, как школьника смущает его имя, если его зовут Эбенезер. Или Обри…» Впрочем, это было последней из их с матерью забот.

Новым врачом Обри стал доктор Харсент. Он был настроен пессимистично и сказал Элен, что ее сын вряд ли переживет зиму. Мальчик может умереть в любой день.

Недавний рецидив болезни эскулап связывал с климатом и географическим расположением Боскомба. По словам доктора, Пайр-Вью, открытый всем ветрам, очень неблагоприятен для больных чахоткой. Надо было сразу ехать к ним! Это заявление, на первый взгляд лишенное оснований, неожиданно подтвердилось: переезд действительно оказал благотворный эффект – сначала у Обри прошла депрессия, а потом он начал поправляться. Доктор Харсент приободрился и даже стал говорить не только о будущей весне, но и о возможности возвращения своего пациента в Лондон. Такие разговоры для Обри были лучше любого лекарства.