Обри Бердслей - Мэттью Стерджис

«Лакедемонянские послы», иллюстрация к последнему акту комедии Аристофана «Лисистрата» (1896)

Теперь Бердслей поселился в гостинице Spread Eagle в центре Эпсома. Он занял прекрасный двухкомнатный номер. Ресторан в Spread Eagle оказался небольшим, но очень уютным, а главное, кухня здесь была выше всех похвал. Воздух в этой местности считался целебным – врачи не зря советовали Бердслею ехать на этот курорт, находившийся всего в 25 милях от Лондона.

Скоро Обри почувствовал себя лучше, дышать стало легче, и он наконец начал рисовать. За три недели Бердслей сделал восемь полосных иллюстраций к «Лисистрате». Все они были хорошо продуманы, тщательно проработаны и при этом не отягощены декоративными излишествами. В образах женщин, уверенных в своей силе, и обескураженных мужчин, которым отказали в ласках, те, кому он показал рисунки, увидели своеобразное изящество, сильно отличавшееся от сладострастного вуайеризма работ Фелисьена Ропса, славившегося своими эротическими и эротико-фантастическими работами, где характерные для символизма темы женщины-вамп и роковых соблазнов воплощались со скандальной откровенностью, а также других апологетов эротического рисунка конца XIX века. Бердслей изучил все доступные в то время росписи по этой теме на древнегреческих вазах и хорошо знал восточную живопись подобного рода. Кстати, фигуры на его рисунках выделяются на нейтральном тоне, как и на греческих амфорах. Словом, работы были мастерскими.

Эту физическую деятельность нельзя назвать напряженной, но даже она опять повлекла за собой ухудшение самочувствия. Пришлось обратиться к здешним врачам. Эскулапы из Эпсома сказали то, что доктор Томпсон пока не облекал в слова, – левое легкое Бердслея почти разрушено, а правое затронуто очагами болезни.

Он стал принимать выписанные лекарства, но пилюли не помогали, а только вызывали головную боль. Бердслею становилось хуже. В своей почти ежедневной переписке со Смитерсом он старался поддерживать непринужденный тон, но вслед за физическими страданиями пришли и душевные. Обри обуревал страх. Некоторое утешение он находил в «Духовных стихах» Грея – сборнике переводов латинских, испанских, немецких и французских стихотворений религиозного содержания, а также поэтических размышлений самого Джона на духовные темы. Бердслей считал эту книгу поистине восхитительной. Она стала для него настольной. Обри испытывал потребность в такой поддержке.

17 июля в Эпсом приехал Смитерс. Бердслей попросил Леонарда засвидетельствовать его завещание. Все свое имущество он оставлял Мэйбл.

Стоит ли удивляться тому, что на следующих работах виден отпечаток его мрачного настроения? Тем не менее Обри закончил иллюстрации к «Лисистрате». Смитерс тут же поручил ему сделать рисунки для рождественского подарочного издания – он планировал как можно быстрее напечатать «Али-Бабу и сорок разбойников».

Бердслей начал с рисунка испуганного Али-Бабы, заблудившегося в темном лесу. И тут видны его страх и неуверенность в будущем. Между тем совсем недавно он планировал написать небольшую книгу и даже придумал название – «Застольные беседы». Бердслей взял в руки перо, но на бумаге появились не буквы, а линии. Так был создан прекрасный рисунок, который художник назвал «Смерть Пьеро». Давнее отождествление Обри самого себя с белым клоуном из Бергамо придавало всему этому зловещий смысл. Рисунок предназначался для четвертого номера «Савоя», и Бердслей пообещал дать в него еще две-три работы. Он гнал от себя мысли, что единственный его рисунок в журнале будет воспринят как эпитафия. Ничего другого Обри сделать не успел, и в конце июля «Савой» вышел вовсе без его иллюстраций. Правда, он сделал новую обложку, а Смитерс повторил на титуле рисунок «Пак на Пегасе».

Издателя между тем ждало новое испытание. В надежде на прибыли он объявил о том, что «Савой» будет выходить ежемесячно, а У. Г. Смит, контролировавший все газетные киоски на железнодорожных вокзалах и имевший огромное влияние на книжную торговлю в целом, поставил редакцию в известность, что следующие выпуски журнала заказывать не будет. Саймонс поспешил в его офис, чтобы выяснить, чем обусловлено такое решение. Смит заявил, что, по общему мнению, распространение их издания наносит вред его репутации, в основном из-за того, что может быть расценено как пропаганда работ мистера Бердслея. Саймонс возразил – участие художника в третьем номере было минимальным, а в четвертом его работ не оказалось вовсе. Наряду с этим он сказал, что Бердслей рисует не первый год, его манеру все знают и многие находят спорной, но компрометировать издателей и уж тем более книготорговцев его творчество не может. Он попросил показать те рисунки, которые так возмутили всех. Сотрудник компании принес экземпляр «Савоя» и показал иллюстрацию, которую они считают особенно непристойной. Это был рисунок… Уильяма Блейка, одна из четырех иллюстраций для статьи Йейтса «Блейк как иллюстратор Данте». На ней был изображен обнаженный гигант Антей, встречающий Вергилия и Данте на берегу Коцита – адской реки плача и стенаний.

Саймонс вежливо указал на ошибку и заметил, что Блейк был очень одухотворенным художником. Смит извиняться не стал, но сказал, что может пересмотреть свое решение, если вопреки их ожиданиям «Савой» будет иметь большие продажи. Конечно, этого не произошло. Без поддержки его книготорговой сети продажи резко пошли вниз. Тираж пришлось сократить до 2400 экземпляров [10].

Между тем, хотя врачи считали, что состояние Бердслея несколько улучшилось, у него возобновились горловые кровотечения. Настроение у Обри было ужасное, и в конце июля стали обсуждать очередную смену обстановки. Врачи рекомендовали Дьеп, но Бердслей отказался ехать во Францию. Он снова заговорил о Брайтоне, но выбор медиков пал на Боскомб в окрестностях Борнмута в графстве Дорсет. Мэйбл бросила все дела и поехала на южное побережье, чтобы найти в городе удобное жилье для брата и матери. Элен сказала, что поедет с сыном и станет ухаживать за ним.

Обри сообщил о предполагаемом переезде Раффаловичу. Андре и Джон Грей проводили лето в Уэйбридже около Эпсома. Они надеялись, что к ним присоединится и Обри, но этому помешала его болезнь. Бердслей не говорил Раффаловичу, что взялся иллюстрировать «Лисистрату», опасаясь его неодобрения. Конечно, Андре обо всем узнал, но после этого он лишь осведомился, к какой именно пьесе были созданы иллюстрации – к Аристофану или современному французскому варианту Мориса Доннэ.

Надо сказать, что Бердслей находился в своем роде между двух огней. Речь идет о его отношениях с Раффаловичем и со Смитерсом. Обри предпринял попытку повлиять на Леонарда, чтобы тот опубликовал роман Раффаловича «В поисках себя», но она не увенчалась успехом. С тех пор он преувеличивал благочестивость Раффаловича в глазах Смитерса и приуменьшал деловую хватку Смитерса перед Раффаловичем, а также то, как важно для него сотрудничество с издателем.

Интерес Обри к «Али-Бабе» после возвращения из Эпсома прошел. Он заявил, что, как только соберется с силами, начнет делать рисунки к одной из сатир Ювенала – «Против пороков женщин». Это был отложенный проект – последним опубликованным в «Желтой книге» рисунком стал фронтиспис, подготовленный для переиздания сочинений этого римского поэта. Смитерс тоже проявлял интерес к авторам той эпохи. В 1894 году он издал оды Катулла и анонсировал в них публикацию сочинений Ювенала. Пришло время претворить этот замысел в жизнь. Бердслей, воодушевившись, взялся не только проиллюстрировать, но и перевести римского сатирика.

Сам Обри всегда противился тому, чтобы его творения – не важно, рисунки это были или литературные произведения, – считали сатирическими. Тем не менее, взявшись за данный проект, он должен был иметь дело с текстами величайшего сатирика Античности.

Отношения Бердслея к женщинам не предполагало у него желания обличать их в каких-либо пороках и уж тем более бичевать за них. Он очень любил мать. Его лучшим и самым верным другом была сестра. Восхищение интеллектом Ады Леверсон Обри высказывал повсеместно. Другими словами, перед тем как иллюстрировать сатиру Ювенала, римлянина еще предстояло понять.

Стоит ли удивляться тому, что на одном из первых рисунков Бердслея была изображена не женщина, а Бафилл – греческий мим, чьи выступления, согласно Ювеналу, приводили римских матрон в исступление? Этот актер разработал начальные формы пантомимы, занявшей место исчезающей трагедии, как особого вида искусства. Бафилл, соперником которого был Пилад – мастер патетического и трагического танца, у декадентов конца XIX века являлся культовой фигурой. Жан Лоррейн написал о нем гомоэротическую поэму, а У. Г. Маллок в своей сатире «Новая республика» и вовсе заявил, что для современной эстетической школы юность Бафилла более важна, чем зрелость Наполеона. С учетом того, что Наполеон являлся одним из любимых героев Смитерса, возникает искушение истолковать этот сюжет как еще один вызов издателя и иллюстратора викторианскому обществу.