Три заповеди Люцифера - Александр Овчаренко

Визит в шашлычную Султана Каримовича — неофициального шефа Тушкана — оказался результативным, даже очень результативным. После того, как сильно напоминавший бая узбек отправился в райские кущи на встречу со сладострастными гуриями, Герман спрятал нож и изъял из сейфа «Оперативный журнал». На такую быструю удачу он и не рассчитывал. Окрылённый успехом, он не стал разыскивать отбывшего в направлении Кисловодска гражданина Суслова Родиона Рудольфовича, трезво рассудив, что мелкий уголовник вряд ли сможет правильно распорядиться полученной информацией.

Ранним утром он позвонил по одному ему известному номеру и условной фразой попросил о встрече. Примерно через час ему перезвонили, и приятный женский голос произнёс фразу о командировочных расходах. Всё было, как всегда: Старик остался верен себе и назначил встречу на старом месте.

С нетерпением дождавшись вечера, он поспешил в Камергерский переулок. Герман видел, как дрогнули у Старика плотно сжатые бескровные губы, когда он достал из пакета потёртый гроссбух.

— Вы молодец, — проскрипел Старик, после того как Герман отчитался о проделанной работе. — Теперь возвращайтесь к прежнему заданию. — Необходимо отыскать питерского алкоголика и устранить его.

— Прикажете под благовидным предлогом сесть на пару лет в зону? — хмыкнул исполнитель.

— Этого не потребуется, — невозмутимо парировал Старик. — У меня надёжные связи среди руководства МВД, поэтому хочу сообщить, что предоставленная Вами информация о задержании гражданина Крутоярова ошибочна.

— Как ошибочная? — возмутился Герман. — По месту жительства Крутоярова месяц находилась милицейская засада, а потом оперативники неожиданно снимаются с насиженного места. Это означает, что находившийся в бегах Крутояров был задержан.

— Это означает, что засада по месту жительства Крутоярова себя не оправдала, и милицейское руководство перебросило оперативников на другое дело, — противно проскрипел Старик. — Повторяю — у меня среди высшего руководства правоохранительных органов имеются очень надёжные источники! На сегодня, молодой человек, всё! Больше я Вас не задерживаю.

Однако на этот раз Герман не торопился покидать салон лимузина.

— Вас что-то беспокоит? — догадался Старик.

— Беспокоит, — согласился исполнитель. — Меня беспокоит Киквидзе.

— Киквидзе мёртв.

— Иосиф Киквидзе действительно мёртв, но жив его внук, Дмитрий Киквидзе. Именно у него хранился «Оперативный журнал», до того, как его за долги забрал ныне покойный хозяин шашлычной.

— Значит, работа выполнена не полностью, — недовольно проскрипел Старик. — Это плохо. Очень плохо! Впрочем, это ваши проблемы, молодой человек. Вычислить и устранить Киквидзе — ваша прямая обязанность. Гонорар я Вам перечислю после того, как этот мир покинет последний свидетель, державший в руках «Оперативный журнал» или хотя бы знавший о его существовании.

На этой грустной ноте они и расстались. С этой встречи Герман уходил, недовольный собой. Старик попрекнул его деньгами, хотя сами по себе деньги Германа интересовали мало. Он понимал, что злиться на Старика зря. Старик здесь ни при чём, а виной всему его небрежность. Он и раньше слышал о том, что у людей, постоянно находящихся в состоянии смертельной опасности, со временем притупляется инстинкт самосохранения. Они теряют чувство меры, как пальцы случайно дожившего до старости сапёра теряют чувствительность и плавность движений. Постоянное присутствие за левым плечом старухи с косой, становится для них таким же привычным атрибутом, как для токаря летящая из-под резца горячая металлическая стружка или брызги расплавленного метала для сталевара. То, что произошло с ним, не было случайностью, это был сигнал. Судьба давала ему понять, что пора уходить на покой или хотя бы на время сделать длительный перерыв на реабилитацию, но уйти он не мог. Исполнитель высшей категории, он вообще не представлял себя законопослушным обывателем, который ежедневно ходит на службу, где добросовестно в течение 8 часов протирает штаны о казённое кресло. Смертельный риск, и, как следствие этого, выбрасываемые организмом в кровь лошадиные порции адреналина, составляли смысл его жизни. Другой жизни он не знал. Не знал и не хотел. В правильности избранного им пути Герман никогда не сомневался. Сомнения вообще не посещали его, потому как сомнение есть продукт метущейся души, что для него было физически невозможным.

* * *

С юных лет Герман не понимал разговоров о душе, душевных муках, способности к состраданию, а также муках совести. Ничего подобного он никогда не испытывал, наивно думая, что окружающие его люди чувствуют себя точно так же, как и он, и только из нежелания выделяться притворяются чувственными. Повзрослев, он понял, что судьба наградила его способностью не воспринимать чужое горе, никогда и ни в чём не испытывать сомнений и не сострадать ближним. Он всегда был спокоен, собран и хладнокровен.

Несколько лет назад, во время армейской службы, его спецподразделение было переброшено для ведения боевых действий на территорию Чечни. Основной задачей, стоящей перед ними, были глубокие рейды по территории, занятой «незаконными вооружёнными формированиями». Это был его звёздный час, его лебединая песня. Казалось, он был рождён для таких тайных и смертельно опасных операций. Он мог, как ящерица, под покровом ночи просочиться сквозь вооружённые до зубов вражеские дозоры, беззвучно снять часового возле караульного помещения, после чего хладнокровно вырезать весь караул и вдобавок ко всему притащить на себе в подразделение ценного «языка». Ему не ведом был страх смерти, возможно, потому, что он и был сама смерть. Его хвалили, награждали, ставили в пример, но сослуживцы его почему-то сторонились.

— Бездушный ты какой-то, Варан! Словно и не живой вовсе, — сказал ему как-то старлей Шульженко, его прямой и непосредственный начальник. Шульженко и сам лишней сентиментальностью не страдал, но в отличие от Германа, к которому обращался только по позывному «Варан», не был лишён сострадания к ближнему, или, говоря по-простому, берёг личный состав. Это его и погубило. Удача на войне — как любовь стриптизёрши: вещь очень желанная и очень непостоянная.

Через три месяца после памятного разговора тёмной осенней ночью группа под командованием Шмеля — старшего лейтенанта Шульженко — в горах налетела на хорошо замаскированную засаду. Говоря проще, их там ждали. Бой был скоротечным, и шансов выжить в этом бою ни у кого из разведчиков практически не было. Выходя из окружения, Шульженко тащил на себе раненого в живот Грача, сержанта Караваева, что значительно затрудняло отход. Уходить надо было быстро, очень быстро, и желательно тихо, без стрельбы, но Шульженко бросить Грача не мог, поэтому ни он, ни Грач к своим так и не вышли. Герман выжил лишь потому, что на время операции по приказу Шмеля был назначен дежурить на временно оборудованной базе.

Потом в разгар боевых операций, когда Варан с вместе новыми товарищами успешно дожимал «чехов» в предгорье, неожиданно пришёл приказ о прекращении огня. Было объявлено перемирие, и Варан заскучал. Несколько раз он обращался к отцам-командирам с предложением «пощупать» ночью передний край противника, но всякий раз получал категорический отказ.

— Вы что, не понимаете, что это будет самая настоящая провокация? — почему-то озираясь и перейдя на шёпот, опасливо спрашивал его недавно назначенный командир батальона, и Герман в очередной раз выходил из штабной палатки ни с чем.

Однако перемирие длилось недолго, и когда первая мина разорвалась на территории батальона, Варан сделал то, к чему так долго готовился: с наступлением сумерек ушёл в тыл противника. Ушёл один и без приказа. Даже солдат-первогодок скажет вам, что это самоубийство, причём с гарантией на все 100 %. Даже если такого героя «чехи» не поймают и не перережут горло, то по возвращению к своим его ждёт трибунал за самовольное оставление части в боевой обстановке.

Варан и не собирался возвращаться. Ему надоело воевать по правилам, и он начал собственную войну, войну где не было ни тыла, ни флангов, ни переднего края; войну без начала и без конца. «Один против всех!» — этот девиз он мог начертать на своём знамени. Мог, но не сделал, так как самого Варана для всех окружающих уже не стало. Ровно год он числился в списках без вести пропавших, а через год кадровики издали приказ, где он и ещё полтора десятка таких же, как он, молодых пропавших без вести парней, считались погибшими во время «наведения конституционного порядка».

Перед тем, как покинуть Чечню, Герман решил отвести душу, и ночью, пробравшись в обнесённый высоким кирпичным забором дом главы поселковой администрации, вырезал всю многочисленную семью. Самого же главу семейства, которого Герман подозревал в пособничестве боевикам, повесил на воротах, прикрепив на груди табличку «Собаке — собачья смерть»! После чего Варан так же незаметно проскользнул сквозь посты и оказался на территории Ингушетии, где сбросил с плеч пропахшую порохом и кровью военную форму, продал местному бизнесмену автомат вместе с двумя запасными магазинами и превратился в молодого, ничем не примечательного человека. Из Ингушетии под видом беженца он пробрался во Владикавказ, а из Владикавказа махнул на Черноморское побережье. Почти месяц Герман нежился под ласковым солнцем Адлера, пока не кончились заработанные на войне деньги и в нём не проснулась жажда активных действий.