Стихотворения. Прощание. Трижды содрогнувшаяся земля - Иоганнес Бехер

Лишь когда я увидел бабушку рядом с отцом у письменного стола и когда мама закрыла дверь в гостиную, я понял, что предстоит нечто ужасное.

Отец повернулся в своем кресле, протер пенсне и испытующе уставился на меня. Все словно намеревались просверлить меня глазами. Вдруг бабушка зарыдала, и отец с матерью принялись хлопотать вокруг нее, а я, тотчас же сделав вид, что сморкаюсь, ухитрился сунуть в рот оставшуюся монету. Золотой был уже у меня во рту, когда отец принялся обыскивать мои карманы. Я боялся проглотить монету и прикусил ее зубами.

— Сейчас же верни украденные деньги!

Я только и мог что помотать головой, монета мешала мне говорить.

— Держу пари, что тут опять замешана какая-нибудь юбка!.. — После безуспешного обыска отец ретировался в свое кресло.

— Наглая тварь! — как эхо, откликнулась мама, а отец скомандовал:

— Говори! Кто эта баба?

Золотой чуть было не выскочил у меня изо рта, и я лязгнул зубами, чтобы его удержать, совсем как когда-то Гартингер.

— Что ты скрежещешь зубами? Что ты жуешь? Говори правду! Виданное ли дело? Ну и мерзавец! Какой бес вселился в него! Какой только бес в него вселился!

Отец тряс меня, точно хотел вытрясти монету. Потом закатил мне такую пощечину, что я упал на колени и выплюнул золотой на ковер, прямо бабушке под ноги.

Я держался стойко и не выдал Фека, так что родители остались при убеждении, что во всем виновата какая-то подлая баба, которой я отдал вторую монету. Исходя из этого, они придумали мне наказание.

Через Христину мне стало известно, что меня решили отдать в исправительное заведение, что отец уже написал в несколько таких мест и со дня на день ждет ответа. Отец побывал и в гимназии, советовался там с инспектором и с учителем Зильверио, в результате меня изолировали от всего класса и посадили на отдельную скамью в самом последнем ряду.

Фек расхваливал меня Фрейшлагу:

— Вот видишь, я всегда говорил, он не трус… наш палач.

— Негодяй! — Я ткнул его в живот.

— Плевать мне на тебя, — издевался Фек, — ты у меня вот где, — он побренчал кучкой монет в кармане, — ты у меня в кармане…

На перемене ко мне подошел Левенштейн.

— Если тебе что-нибудь понадобится… Брось ты, наконец, этого Фека.

На следующий день поезд увез нас в Эттинген, неподалеку от Нердлингена. Отец сам сдал меня в интернат святого Иоанна «как упрямого и неисправимого субъекта сперва на год, а там видно будет».

XXVIII

Перед отъездом отец задержался в кабинете директора, а тем временем один из старших воспитанников, крепко пожавший мне руку и представившийся: «Я Пауль Зигер», показал мне столовую и мастерскую, осведомил насчет внутреннего распорядка и, кивнув на стрельчатые окна и увитый плющом колодец с распятием, разъяснил, что в этом старом здании когда-то помещался монастырь. В мастерской стояла фисгармония, на которой играли во время утренней и вечерней молитвы.

Интернат святого Иоанна был рассчитан на шесть классов гимназии, дававших льготу: право на одногодичную службу в армии.

Меня позвали в кабинет директора попрощаться с отцом. Директор сказал:

— Ну, вот, я уже все знаю о тебе; ничего, толк будет, мы здесь обходимся без порки.

Отец, по-видимому, был вполне удовлетворен результатами беседы и тем, как он удачно устроил меня: прощаясь, он рассыпался перед директором в комплиментах:

— Гм-да, просто поразительно, каких вы достигли успехов. И кто бы подумал, — без порки! Об этом следовало бы написать в газетах.

По лицу директора Ферча никогда нельзя было понять, шутит он или говорит серьезно. Густые светло-рыжие усы скрывали всякое движение губ. Крохотные колючие глазки всегда блестели. Взгляд, обращенный на директора, невольно задерживался на его усах, которые этот воспитатель так благодушно поглаживал, точно хотел приковать к ним внимание наблюдателя, а поглаживавшая их рука была маленькая и высохшая.

День размечали звонки. Весь день раздавались звонки. В шесть утра звонок: «Подъем!» В половине седьмого: «На молитву и утреннюю работу!» В половине восьмого: «Завтракать!» Без четверти восемь: «Сбор во дворе и поход в гимназию». В гимназии звонок надрывался без конца. В половине первого звонок: «На обед». В четверть второго: «Все отдыхают». Без четверти два: «Сбор во дворе и поход в гимназию на послеобеденные занятия». И так до девяти вечера, когда раздавался последний звонок: «Спать!»

Звонки звенели по всему интернату, в старом здании они перекликались на разные лады. Под высокими сводами они гудели, как тревожный набат; в других местах завывали, всхлипывали, рассыпались трелью; звонки, звонки повсюду, от звона некуда было бежать, тихих, укромных мест не существовало, в уборной звонок визжал, как нож на точильном камне. Стоило заткнуть уши, как звон проникал в рот и нос, грохотом отдавался в голове, неистово барабанил по черепу. Звон не смолкал и во сне. День с его звонками проходил сквозь ночь.

Младшие классы были подчинены старшим. Младшие воспитанники обязаны были чистить сапоги старшим, содержать в порядке их шкафы и выполнять всевозможные поручения. Об отказе не могло быть и речи. Кто не подчинялся, тот попадал в разряд «штрафных» и объявлялся вне закона. При встрече со штрафным каждый обязан был его толкнуть, плюнуть в него. Не оставляли в покое его и ночью. Его, объявленного вне закона, стаскивали с койки и обливали содержимым ночных горшков. Право объявлять воспитанников штрафными принадлежало шестому классу, в штрафных пребывали иногда по нескольку дней.

Шестиклассник Пауль Зигер, с первой минуты принявший во мне участие, стал моим патроном. Он не давал меня в обиду воспитанникам других классов. Каждый младший воспитанник старался обзавестись таким «святым патроном». Я обязан был обслуживать только своего патрона. Все звали его «Мопс». Он весь был кругленький, с добрыми, мечтательными глазами. Постепенно я привязался к Мопсу, и он проявлял ко мне неизменную доброту и сердечность, хотя я изводил его как мог: клал ему щетку в постель, привязывал за куртку к парте, насыпал ему в карманы песок. Мопс приходил в ярость, и это давало мне повод обнимать его и вымаливать прощение. Я даже обнаружил в нем отдаленное сходство с фрейлейн Клерхен, — у него тоже был грудной, задушевный голос, особенно когда он рассказывал о своих домашних и об Охотничьем домике где-то в необъятных нердлингенских лесах, принадлежавших князю фон Эттингену. Меня привлекало в Мопсе и то, что он вырос в лесу. Я да еще мальчик по прозвищу «Кадет» были единственными горожанами в школе. Много было детей священников и учителей, некоторые получали стипендию, и только двое — Кадет и я — были препоручены особому попечению директора Ферча.

Пусть звонки надрывались во всех углах; зато здесь, в Эттингене, в интернате святого Иоанна, можно было среди бела дня увидеть звезды. Открытие это сделал воспитанник интерната, пожелавший остаться неизвестным. Изобретатель пользовался самыми простыми средствами. Ему пророчили будущность великого астронома. Нет, наукой о звездах я никогда не занимался, вынужден был я признаться, но некоторые созвездия отец мне показывал. Когда я долго смотрел в высокое необозримое небо, усеянное звездами, мне всякий раз становилось страшно, что я вдруг отделюсь от земли и стремглав взлечу вверх, в бездонное мерцающее безмолвие. Слишком уж огромна была эта бесконечность. Иногда я решался помериться силой со звездами. По тому, как человек переносит вид звездного купола, думал я, можно судить, насколько он вырос. По вечность неизменно поглощала меня, — так мал я был. Между тем я знал людей, которые совершенно спокойно смотрели на звездное небо, точно мерцающий свод был делом их рук; они показывали пальцем то туда, то сюда, все объясняли и каждой блестящей точке давали благозвучное имя. Значит, приходил як выводу, этим людям вечность по плечу. И вот здесь, в интернате святого Иоанна, в Эттингене, воспитанник интерната сделал открытие, которое позволяет среди бела дня любоваться чудом звездного мира. Новый прибор просвечивает насквозь самую густую тучу. Прибор уже послали в Мюнхен — сам директор Ферч об этом позаботился, — чтобы взять на него патент. Да и газеты уже раструбили о нем… Всю первую половину дня я гадал, кто этот счастливец, в недалеком будущем — изобретатель с мировой славой. Вскоре я уже в каждом воспитаннике видел того, кто сделал столь великое открытие, и все воспитанники, только потому, что среди них жил гений, поднялись в моих глазах на необычайную высоту. После обеда пошел небольшой дождь, но меня утешили, что дождь не помешает увидеть звезды.

— Кто хочет видеть звездное небо? Начинается! Начинается! — кричали ребята и вместе со мной торопливо бежали во двор.

Моя очередь была последней. Передо мной еще двое удостоились счастья увидеть чудесное небо. Для этого надо было снять куртку и сесть на стул. В рукав куртки вставлялась трубка.