Стихотворения. Прощание. Трижды содрогнувшаяся земля - Иоганнес Бехер

Однако, когда собралось трио, майор Боннэ стал на другую точку зрения; он всегда считал смехотворной прусскую выправку; по его мнению, баварцы были лучшими солдатами. Шутя, он предложил отцу послать кёпеникскому капитану поздравительную телеграмму.

— Прискорбно, в высшей степени прискорбно! — пожаловался потом маме отец. — Я просто отказываюсь понять майора! Говорить такие вещи в присутствии подростка… Уж если признанные носители государственного авторитета… Следует ли удивляться, что наши дети испорчены?

С этих пор трио собиралось уже не так регулярно. Отец не раз потом принимался просвещать меня насчет опасности, какую представляет для государства позорная проделка кёпеникского капитана, и рисовал передо мной страшные картины того государства будущего, к которому стремятся люди гартингерской породы.

— Тут не до шуток, отец, верно? — говорил я деланным голосом. — Ну что, например, если бы какой-нибудь преступник, переодетый жандармом, арестовал тебя, а другой преступник, в судейской мантии…

— Тш! Тш! — Отец в ужасе закрыл мне рот рукой. — Даже думать о таких вещах не смей… Ты и представления не имеешь, как это опасно…

Отныне я сам себе казался опаснейшим субъектом, я придумывал самые невероятные переодевания; больше того, меня взяло сомнение, носит ли каждый человек свое настоящее платье. Теперь по моей прихоти люди менялись платьем, и я находил, что многим их новое платье гораздо больше к лицу; так, старика Гартингера я переодел кайзером, и в таком виде он у меня путешествовал по всему свету. Сидя за столом, я вдруг прыскал со смеху: вот старик Гартингер принимает парад и размахивает перед моим носом маршальским жезлом.

— Ну что это опять за шутовство? — раздражался отец, отрываясь от рулета.

— Ешь, ешь, не обращай на него внимания. Глупости все! Одни глупости! — Мама вздыхала и дергала меня за рукав: — Ступай в свою комнату и смейся там! Не порти отцу аппетит!

Величайшее благоговение, с каким я до сих пор относился к военному мундиру и погонам, уступило место легкой иронической усмешке, и даже игра в войну на некоторое время опротивела мне из-за «озорной проделки» сапожника Фогта.

Я очень удивился, когда однажды одновременно со звонком раздался свист и я увидел на улице Фека, который зашел за мной. Фек и Фрейшлаг тоже поступили в Вильгельмовскую гимназию. И вот мы шли в школу по новой дороге вместе с Феком, который жил за церковью святого Иосифа. Миновав Пинакотеку, мы поднимались по длинной Терезиенштрассе, пересекали Людвигштрассе, потом спускались по Фон-дер-Таннштрассе и, перейдя Галериштрассе, сворачивали к гимназии.

Фек без конца приставал ко мне с расспросами, как я провел летние каникулы. О встрече с фрейлейн Клерхен я, конечно, не хотел ему говорить и поэтому выдумал неубедительную историю про какую-то крестьянскую девушку. Фек же гораздо убедительнее хвастал тем, как он танцевал в оберсдорфском курзале и хорошенькая американка назначила ему свидание в своей комнате. Я позавидовал Феку. «Куда ты суешься со своей волшебницей», — презрительно подумал я, теперь мне казалось ребячеством предаваться мечтам о фрейлейн Клерхен.

Нам удалось устроиться так, что мы трое сидели рядом. Без всякого предварительного сговора мы с первого же часа стали осматриваться в поисках какого-нибудь Гартингера. Я дивился себе, как просто и естественно я опять вошел в компанию Фека и Фрейшлага. Не прошло и нескольких дней, как мы уже знали весь класс и среди лучших учеников наметили одного, который, как нам казалось, подходил для роли Гартингера.

Нам троим — миленькое трио, замечательный трилистник, а? — противостояла другая тройка: Нефф, Штребель и Левенштейн, все трое — лучшие ученики. Сдружившись, как и мы, еще в городской школе, они крепко держались друг друга. Мы окрестили их «книжными червями», так как они все время обменивались книгами и в первый же день затребовали себе каталог школьной библиотеки. Левенштейна мы прозвали «Еврейчик». Он был самым хилым из всей тройки и носил очки. Еще одну тройку образовали граф Мей, граф Спретти и барон фон Пфеттен. Эти держались особняком от всех остальных и отчаянно задирали нос. Фек своевременно помешал Фрейшлагу примкнуть к «зазнайкам», распространив сплетню, которая навеки посеяла вражду между Мейем и Фрейшлагом.

На меня была возложена задача подъехать к Еврейчику, чтобы выведать, не согласится ли он добровольно помогать нам готовить уроки. Я напросился проводить его домой и тут увидел, что он будет для нас далеко не такой легкой добычей, как Гартингер.

Отец Еврейчика был богатым банкиром; банкирская контора «Левенштейн и сын» помещалась на Променаденплаце. У Левенштейнов была вилла на Штарнбергском озере, в Тутцингене. По дороге Левенштейн рассказал мне о книгах и театральных постановках и очень был удивлен, когда оказалось, что ни об одной из названных им книг я даже не слышал. А в театре я был всего два раза: на «Фее кукол» и на «Вольном стрелке». Левенштейн мечтал стать адвокатом, ему хотелось защищать бедный люд. Нефф чувствовал призвание к поэзии, а Штребель решил стать оперным дирижером. Левенштейн рассказал также, что они часто совершают втроем экскурсии, варят себе еду под открытым небом и спят в палатках, хотя и не питают ни малейшего интереса к игре в солдаты. После этого разговора я пришел к выводу, что подчинить Левенштейна нашему влиянию — затея довольно безнадежная.

Феку вскоре удалось завербовать в нашу компанию нескольких учеников. Он созвал военный совет и доложил, что в ближайшее время нам удастся опять сколотить шайку, а уж тогда мы покажем «этим», где раки зимуют.

И насчет учителей мы столковались довольно быстро. Профессор Зильверио никому не оказывал снисхождения и нисколько не покровительствовал отпрыскам «хороших семей», что сразу восстановило нас против него; его беспристрастие мы расценили как неслыханную наглость. Профессор Винтер проявлял особое внимание к обоим графам; это тоже возмущало нас: мы-то не входили в число привилегированных. Однако мы считали, что навлекать на себя неприязнь этих двух преподавателей невыгодно, поэтому решили отыграться на профессоре Вальдфогеле; это был пожилой, тщедушный человек, до того рассеянный, что он постоянно забывал на кафедре свою записную книжку и не замечал, как мы соскребали ножичком плохие отметки.

Так, очень скоро я опять оказался вовлеченным в самые гнусные проделки. Воспоминание о Гогеншвангау — миг счастья, взлет качелей — стало чем-то далеким и чужим и хранилось в памяти, как на страницах альбома, который изредка перелистываешь. Беседка счастья, где мы сидели с фрейлейн Клерхен, обратилась в каменный символ, точно надгробный памятник на Швабингском кладбище.

Не стало и Ксавера, в сторожке у конюшни поселился другой денщик. Его звали Зепп. Под вечер он шатался по саду со штуцером в руках и стрелял птиц, укрывавшихся в листве каштанов. Но что за трусливая рохля был этот Зепп! Он вытягивался во фронт даже в тех случаях, когда мимо него проходил отец. Даже передо мной он как будто становился во фронт, и это вечное стояние во фронт роняло его в моих глазах. Как-то я вздумал запретить ему стрелять птиц. Он немедленно отправил свой штуцер в угол. «Смирно!» — командовал я ему, и Зепп опускал руки по швам в ожидании моих дальнейших приказаний. Но меня не радовало его смирение, у меня даже пропала охота учиться у него верховой езде. Этот смиренник мечтал дослужиться до фельдфебеля, а потом «списаться» и перейти на гражданскую службу, стать каким-нибудь мелким чиновником, лучше всего — сборщиком податей. Лизль, кухарка обер-пост-рата Нейберта, разъяснила мне, что Зепп куда более приятный кавалер, чем Ксавер: Зепп солиднее, не пьет, не гуляет, и у него вполне серьезные намерения.

…Нет, смирный Зепп не годился в преемники Ксаверу!

Это Зепп виноват в том, что я забросил скрипку и вновь затосковал по гармони Ксавера. Я пожаловался родителям на нового учителя музыки, будто он часто приходит на урок нетрезвый, и убедил их — «сколько денег выброшено на ветер!» — не приглашать больше никаких учителей музыки…

Позднее мне как-то захотелось посмотреть, жива ли еще моя скрипка, и я открыл футляр: струны полопались и прорези по обеим сторонам кобылки глядели на меня, как скорбные вопросительные знаки. Я натянул новые струны, положил ни в чем не повинную скрипку обратно в футляр и ответил на ее немой вопрос:

— К тебе это вовсе не относится. Ты здесь совершенно ни при чем.

* * *

Глядя из окна вдаль, в Неведомое, я видел расположенный напротив нашего дома пансион Зуснер. Хотя он и был тут же под боком, я открыл его лишь после того, как мысленно пожил во всех других домах. Когда родители укладывались спать, я украдкой вставал, садился у открытого окна и старался проникнуть в жизнь пансиона Зуснер, окна которого кое-где еще были освещены.